Эоловы арфы

Было жарко. Энгельс сидел за столом в одной белой рубашке и быстро писал. Нарочный, молодой, видно, очень исполнительный, но не слишком храбрый парень, находился тут же, в комнате. Время от времени доносились разрозненные ружейные выстрелы. Энгельса они от работы не отрывали, а нарочный при каждом выстреле нетерпеливо поглядывал в окно. Вскоре он встал и начал прохаживаться по комнате.

- Чего не сидится? - спросил Энгельс, не отрывая глаз от листа.

- Постреливают, - скучным голосом сказал парень. - Разве не слышите? Не попасть бы нам в лапы пруссаков.

- Страшно?

- А вам разве не страшно? Слышали небось, что они сделали с пленными в Кирхгеймболандене?

- Слышал. Но не бойся. Скоро я тебя отпущу. А в плен сейчас неизвестно где легче попасть: тут ли, где мы, там ли, где сейчас генерал Шнайде.

Нарочный ничего не ответил, еще походил по комнате, спросил:

- Вы, наверно, потом и переписывать будете?

- А как же! - радостно пообещал Энгельс, по-прежнему не подымая глаз и не отрывая пера от бумаги. - Ведь это, как ты понимаешь, не письмо возлюбленной.

- Не возлюбленной, - еще более скучным голосом согласился нарочный.

Но писал Энгельс так дельно, толково и аккуратно, что переписывать он знал это - не будет никакой необходимости. Да и простил бы, надо надеяться, главнокомандующий две-три помарки, буде они случатся.

- Лошадь у меня плохая, - жалостно проговорил нарочный.

- Чем же? Боишься, не ускачешь?

- Задумчивая какая-то, вялая.

Энгельс засмеялся:

- Ты, должно быть, сам вгоняешь ее в задумчивость и тоску.

Дописав последнюю фразу, он размашисто расписался и стал запечатывать пакет. Нарочный обрадовался, посмотрел на Энгельса с благодарностью.

- Все! В собственные руки главнокомандующему.

Они вышли на улицу. У забора на привязи стояли их лошади.

- За что же ты хаешь своего Буцефала?

- Да ленивая, говорю, резвости нет.

Энгельс внимательно стал осматривать кобылу нарочного. Она была редкой в этих краях гнедо-чалой масти: стая темно-рыжий, а навис - грива и хвост - черный. Наметанным глазом опытного лошадника Энгельс сразу увидел, что редкостна не только масть, кобыла вообще отменных статей: отличный рост, широкая грудь, сильные точеные ноги, сухая красивая голова. Нет, такая лошадь не может быть ленивой. Она просто очень запущена и, видно, действительно не любит своего хозяина.

- Сколько же лет твоей кобыле? - безразличным голосом спросил Энгельс.

- Да лет десять, не меньше, - ответил парень.

Энгельс подавил улыбку: он видел, что лошади не больше четырех.

А нарочный тем временем жадно разглядывал лошадь Энгельса: это был статный караковый жеребец.

- С вашим красавцем я бы и печали не знал, - с завистью сказал парень.

Конь действительно был красавцем, если не считать небольшой чуть заметной вислозадости, но хозяин-то знал, что конь уже не молод и тяжеловат.

- Ну так бери себе, - спокойно сказал Энгельс, хорошо скрывая волнение. - А я возьму твоего.

- Не шутите? - робко спросил парень, любовно поглаживая рыжеватые подпалины на черной морде жеребца.

Энгельсу стало смешно: он понял, они оба хотели поменяться лошадьми и оба опасались, что другой на это не согласится.

- Бери, бери. Только седло мое оставь... Имя у твоей кобылы есть?

- Зачем? Это у собаки имя должно быть.

- Эх ты! И лошади обязательно нужно имя. Она потому тебя и носила плохо, что в обиде была. Как же ты с ней разговаривал?

- А о чем мне с ней говорить? - пожал плечами парень.

- Как это о чем? Да обо всем! Даже о революции. Моего жеребца звать Гарц. Запомни. И говори с ним возможно чаще. Он это любит. А уж я твоей сам придумаю имя.

Они переседлали лошадей, попрощались и разъехались.

Лошадь нарочного, как Энгельс и надеялся, оказалась очень хороша. Она, как видно, в самом деле не любила своего прежнего хозяина за некоторое занудство характера. А к новому хозяину сразу прониклась уважением и доверием, тем более что он был - она почувствовала это сразу не только добрым и веселым человеком, но и отличным наездником. Она то и дело косила на него своим ласковым фиолетовым глазом.

- Как же мне тебя назвать? - вслух говорил Энгельс, поглаживая лошадь по крутой шее. - Как же назвать?

Выехав на дорогу, Энгельс все чаще и чаще стал нагонять солдат и офицеров, отставших от своих частей. Брели и в одиночку, и группами. Были и на повозках, и в седлах. Несмотря на всю пестроту этого потока, в нем ощущалось некое единство - все торопились в Кандель и далее - к Книлингенскому мосту.

Было удивительно, почему бездействуют пруссаки. Ведь от крепости Ландау до Импфлингена, оставшегося сейчас справа, всего час пути. Они могли ударить из крепости на Импфлинген, занять его и таким образом отрезать всех отступающих.