В тот вечер, прежде чем отправиться к Стеллингсу, я слушал их раннюю
И это мне давно не давало покоя — хоть я и не очень разбираюсь в гольфе, но знаю, что трибол в клубах вроде не одобряют. В некоторых даже требуют письменное разрешение секретаря. Но это все-таки сам Дональд Фейген — допустим, с девушкой, к которой обращена песня, а может, с Уолтером Беккером — как бы то ни было, это двое: но кто тогда третий и как намерены это утрясти с кедди? Может, Дон сходил к секретарю поговорить, а человеку с такой дискографией кто ж откажет? Но почему-то это мне не давало покоя. Бог его знает, каков Джеф «Скунс» Бакстер в короткой игре.
И вот среди горячей воды и пара меня осенило, что слова-то на самом деле были
Но откуда вообще взялись такие странные мысли? И почему я хихикаю сам с собой? Я вполне допускал, что мои мыслительные процессы могут иногда идти в юмористическом ключе, но ведь не в смехотворном? Что происходит?
Видимо, мне было не по себе.
Костюм у меня имелся, купленный в свое время для походов на Флит-стрит, — уже не слишком новый и модный и не особо чистый. Помимо джинсов, выбор был небогатый. Я надел рыжий пиджак в тонкую жилку (Маргарет однажды его похвалила), новые брюки прямого кроя и темно-бордовую рубашку, единственную на тот момент чистую. К пиджаку шла она не очень, но времени на стирку и глажку уже не было. Относительно галстука меня обуревали сомнения. Все были слишком широкие. Потом я вспомнил, что у меня есть ковбойский «боло», рождественский подарок от Джули в придачу к футболке с Донни Осмондом (куда она, кстати, задевалась?). Оптимальный вариант. Если остальные будут при галстуках, я тоже при нем. А если нет, то я вроде как пошутил. Самые новые ботинки были светло-коричневые, со шнурками, в общем подходящие.
В выходные я раскошелился на бутылку монраше, чтобы порадовать Стеллингса. «Клариссе» купил цветы, вроде георгины (в цветах я не силен, — оранжевые, за цвет ручаюсь), в магазинчике у гаража на Вестбурн-Гроув, куда добрался в 20:22. Ну да, часто смотрел на часы, не хотелось опаздывать. И шел быстрым шагом.
Когда я только приехал в Лондон, Ноттинг-Хилл кишел сквоттерами, бездельниками и уличными музыкантами с банджо, но времена, похоже, поменялись. Вместо отдельных комнат тут стали продавать квартиры, а потом и целые дома. Их скупили американские банкиры, не способные отличить детский ксилофон от «Фендер-Стратокастера».
В 20:29 я уже жал на звонок на Элджин-кресент. Впустила меня маленькая азиатка в белом фартуке и провела в просторную гостиную с камином и с парой огромных картин маслом. На одной — старикан, написанный в манере Гейнсборо (вероятно, предок Стеллингса или Клариссы). Вторая — более или менее случайное распределение оранжевых клякс и завитушек по серому фону, призванное, по-видимому, навести на ряд дилетантских мыслей об «искусстве».
Меня еще трясло от собственной тривиальности, когда в гостиную впорхнул Стеллингс.
— О, Граучо, какая пунктуальность! Вернее, Гаучо, с таким-то галстуком. О, галстук… надо было тебе позвонить. Выпей чего-нибудь. Шампанское? Вино? Скотч?
— Давай скотч. — Дома я уже хватанул три «Джонни Уокера» — запил голубенькую таблетку. Разный алкоголь лучше не мешать.
— Кларисса сейчас придет, укладывает Александра. Как дела? Много жареных фактов нарыл?
Я рассказал кое-что про свою работу. Стеллингс был в джинсах, белой рубашке с расстегнутым воротом и в матерчатых эспадрильях на босу ногу. Явно не заморачивался на тему «что надеть».
Виски мне принесла та же то ли тайка, то ли филиппинка в белом фартуке.
В дверном проеме возникла высокая блондинка, вся в черном, даже тоненькие колготки на длинных ногах черные, так что я было подумал, уж не с похорон ли она вернулась. Но сильно накрашенные ресницы и цикламеновая помада с похоронами не очень вязались. На ее лице не было ни следов печали, ни разводов от слез. Женщина окинула меня взглядом — снизу вверх.
— Дорогая, это Майк Энглби. Майк — это Кларисса, моя благоверная.
Нежная рука коснулась моей и тут же отдернулась: не рукопожатие, а мимолетная ласка.
— Джеймс много про вас рассказывал. Вы присаживайтесь. Джеймс, какой же ты невнимательный, почему не предложил Майку оливки? Угощайтесь.
— Не возражаете, если я закурю?