Энглби

— Все в мире меняется, Майк. Быстрее, чем когда-либо на нашей памяти. Появился, например, Горбачев. Думаю, он намерен положить конец холодной войне.

— Это он-то? Ставленник КГБ и протеже Андропова?

— Все верно, дружище, но он увидел огненную надпись на стене. Валтасаров пир заканчивается. Знаешь, сколько в Москве кардиологических клиник? Одна. В старом здании без лифта, на восьмом этаже. А самая популярная в Советском Союзе форма планирования семьи знаешь какая?

— Нет.

— Аборт. Советская женщина в продуктивном возрасте делает в среднем шесть абортов. Это дешевле, чем противозачаточные таблетки. И Горби знает, что народу деньги нужны, хорошие деньги. А для этого необходимо дать дорогу рынку.

— Мне даже немного жаль, что эта эпоха кончается, — признался я. — Я вырос с сознанием того, что стану жертвой ядерной войны.

— Я тоже. И вот впервые в жизни думаю, что не стану. Тут и технический прогресс повлиял — факсы, телефонизация. Полностью тоталитарное общество возможно только при условии полной изоляции. А теперешние технические средства передачи информации способны преодолеть любые препоны, любые глушилки. Простой Ваня из Иркутска и тот знает, что может предложить ему Запад. Ваня тоже хочет цветной телевизор, кока-колу и выбирать из нескольких кандидатов. К тому же денег у них не хватает даже на танки.

После обеда со Стеллингсом я лишь острее осознал, как мало изменился мир за те тридцать с лишним лет, которые я в нем пребываю. На мой взгляд, разделение между Западом и Востоком никуда не делось с 1946 года, а наоборот, пропасть стала глубже. Террор, ГУЛАГ и оккупации вместе с ложью и тиранией, необходимой, чтобы как их отрицать, так и осуществлять, оставляют Западу все меньше шансов на компромисс. Это как с полицейскими психологами в деле Сатклиффа. Чем больше на тебя давят, тем жестче ты отстаиваешь свою позицию. Потому что кроме нее тебе нечего терять: они загнали тебя в угол. Теперь или пан, или пропал.

Я подумал тогда, что это безумие — полагать, будто холодная война вот-вот закончится. Можно что угодно говорить о тоталитарном коммунистическом режиме, но в дарвиновском смысле это весьма «успешный» организм. Поскольку система закрытая, то у нее существует довольно устойчивый иммунитет к рациональной критике. Базовые ценности тут не требуют доказательств, как в христианстве или фрейдизме. В силу этого коммунизм может выглядеть ненаучно. Но тем он страшнее.

Будущие поколения удивятся, узнав, что жить в ожидании ядерного удара было не так уж и страшно. Но чтобы управиться с подсознательным страхом, его приходится отодвигать в сторону. Соответственно, произведя эту манипуляцию, ты тем самым принимаешь статус-кво. Так что перспектива скорых перемен, которые Стеллингс принялся обрисовывать за второй бутылкой пюлиньи-монраше, меня раздражала. Свободный мир? Как русские собираются этого добиться? Больше не ждать Армагеддона? А как же нам без него жить?

— А что скажешь про апартеид? — спросил я. — С ним, по-твоему, тоже скоро покончат?

— Даже не сомневайся. — Стеллингс обмакнул кусочек паппадама в мятный соус.

— То есть Питер Бота скажет: простите, кяфиры, это была ошибка. Давайте проведем выборы. Прямо сейчас готов выпустить из тюрьмы Нельсона Манделу. Но сперва пусть все английские студенческие бары, названные его именем, добровольно сменят вывески.

— Гарантирую тебе, Граучо, это вопрос десяти лет. Бота не вечен. Вместо него придет Де Клерк. Он прагматик.

— Спорим на сто фунтов, что в ближайшие десять лет в ЮАР ничего не изменится?

Мы ударили по рукам.

— Ладно, Стеллингс, еще одна тема на засыпку, пока нас санитары не повязали. Женщины.

— А с ними-то что?

— Сам знаешь, как теперь принято. Надо притворяться, будто и вправду считаешь, что они ровня мужчинам. Иначе ты сексист.

— Так ты про феминисток?

— Точно. Мы вдруг решили, что они думают, действуют и чувствуют как мужчины. Что не только заслуживают равных возможностей и зарплаты, но вообще на всех уровнях неотличимы от мужчин. Но суть не в этом. Они хотят, чтобы их считали идентичными нам. Хотя знают, что это не так. И мы знаем, что они знают, что это не так. И они знают, что мы знаем, что они знают, что мы знаем, что они знают, что это не так. Тем не менее любое мероприятие с женским участием — это тест на ортодоксальность. Шаг в сторону — и всё! Публика разворачивается и смотрит на тебя как на…

— Господи, Граучо, ты, видимо, попал на каких-то гусаров в юбке в своем Бейсуотере. Тебе нужно познакомиться с Клариссой. Приходи как-нибудь на ужин. Есть же на свете…

— Ты же понял, о чем я.

— Это называется политика, Граучо. Она так устроена. Ставки следует повышать. Не соглашаться на компромиссы, не брать пленных, пока не добьешься своего. Равенства в зарплатах и во всем остальном. Потом можешь расслабиться.

— Ну и сколько нам этого ждать?