Эмма и Cфинкс

В апреле выпустили новую сказку — «Собакин дом», Эмма играла младшего щенка и получала от своей роли истинное удовольствие. Детям тоже нравилось. Они буквально визжали от смеха; Эмме казалось, что никогда прежде — во всяком случае, уже много лет — в этот театр не являлась столь благодарная, столь легкая и восприимчивая публика. Михель прислал уже третью открытку — очень красивую, с изображением собора Святого Стефана. Народная артистка распустила еще какой-то слух, но Эмма уже не стала вникать в подробности.

Шло десятое представление «Собакиного дома». Какой-то мальчик вытащил своего папу прямо из зала (младшего щенка в тот день играла Березовская) и тут же, в фойе, устроил истерику. «Это другой щенок! — кричал мальчик. — Я не хочу этого! Я хочу того, что был тогда! Когда мы ходили с классом!» Эмма не присутствовала при этом. Ей донесли на следующий день. И в тот же день — вот что значат слухи! — об этом косвенном подтверждении Эмминого триумфа уже знала Иришка. Эмма посмеивалась. Иришка считала себя (не без оснований) главным организатором Эмминого счастья; Иришка то и дело заговаривала с ней о детях, спрашивала с округлившимися глазами (круглых глаз телефонная трубка видеть не позволяла, зато Эммина фантазия дорисовывала их очень выразительно): «Слушай, а какой у тебя срок? Что? Вранье? Ну, мне уже могла бы признаться… А? Ну ладно, как хочешь. Слушай, а Росс — он как? Ну, как мужик? Он темпераментный, да? По-моему, он должен быть чертовски темпераментный…» Эмма не раздражалась. Любопытство в сочетании с очаровательной бестактностью были неотъемлемым Иришкиным атрибутом. Тактичная Иришка — все равно что Фемида без весов и повязки. Другое дело, что ни единая подробность их с Россом отношений так никогда и не достигла Иришкиных ушей.

* * *

Каждое утро, просыпаясь, она видела край занавески и приоткрытую форточку. Занавеска была экраном, на который вместе с квадратом раннего солнца проецировался наступающий день. Если день был дождливый, Эмма просыпалась тише и мягче, утро было ленивое и плюшевое. Каждое утро, проснувшись, Эмма улыбалась. И внутри у нее, где-то в районе диафрагмы, будто стартовала вверх, к горлу, крошечная космическая ракета — как на том плакате, который вывешивали когда-то в школе на День космонавтики. Тревога о будущем, ощущение «завтра» как серой пелены, за которой обязательно таятся неприятности, — страх неопределенности, мучивший ее последние годы, ушел, как пепси-кола в песок.

Она прекрасно понимала, кому обязана своим новым мироощущением. Много раз назначала себе дату решительного разговора; выдумывала себе монологи и молча произносила их, путешествуя в метро, и случившиеся рядом пассажиры пугались отчаянного и решительного выражения ее глаз; тем не менее всякий раз назначенная дата проходила, как и все предыдущие даты, и Эмма говорила себе, что от добра добра не ищут — пусть их отношения с Россом напоминают затянувшуюся игру в прятки, но, возможно, это и есть то самое счастье, за которым всю жизнь принято гоняться, об утрате которого следует сожалеть, о непостоянстве которого так сладко сетовать? Вагон метро покачивался, за окном неслись черные и коричневые полосы, а Эмма беззвучно бормотала, глядя в глаза собственному отражению в стекле: «Росс! Мне впервые в жизни хочется ребенка. Своего, а не чужого, в зале. Я не слишком прямолинейна, а, Росс?»

За ее плечом имелся старичок. Он щурился и хмурился, будто пытаясь прочесть слова с ее движущихся губ, и брови его ползли все выше, выше, на лысину… Да, Эмма тренировалась, как олимпиец — но смущалась всегда, когда Россовы глаза встречались с ее взглядом. Она никогда в жизни не видела сфинксов — но ей казалось, что сфинксы смотрят именно так.

Его дом был под стать хозяину. Большая старая квартира с высокими потолками, с зеркалами, давно не знавшими тряпки, и поверх слоя пыли — орнаменты, похожие на графики, или графики, похожие на орнаменты, карандашные формулы на обоях, вечно загруженный расчетами, углубленный в себя компьютер, школьная доска с поленницей цветных мелков, желтые развороты старых книг, дохлая бабочка на буфете — очень яркая, без признаков насильственной смерти.

— Росс…

— Да?

— Мне очень хорошо. У меня странное настроение с тех пор, как мы вернулись… оттуда. Ты не знаешь, почему?

Росс улыбнулся. Накрыл своей ладонью ее руку на столе. Ее ударило, будто током. От этого прикосновения дружеского — скакнула молния от ладони к ключицам, вверх — в щеки и вниз — в живот. Она едва удержалась, чтобы не вздрогнуть.

— И это замечательно, — негромко сказал Росс. — Скоро твоя жизнь снова изменится… и снова к лучшему.

— А твоя жизнь? — спросила она, слушая, как затухают внутри горячие колебания, вызванные его прикосновением. — Твоя жизнь изменится?

Внутри его глаз будто сместился на секунду фокус. И снова вернулся на прежнее место.

— Моя — да… В какой-то степени. Знаешь, в мoeй книге наметился любопытный поворот. Я сказал бы — сюжетный поворот. Если тут есть смысл говорить о сюжете.