Эмиль из Лённеберги

Тут снова раздался взрыв хохота — еще громче, чем прежде. Но Эмиль спокойно сполз с колен пасторши — он нацеловался всласть.

— Нечего жадничать! — заявил он. — Раз у меня теперь есть невеста, значит, есть! Никуда не денется!

— Хи-хи-хи! — надрывался торпарь из Кроки, хлопая себя по коленям. Да и все гости до единого хохотали просто неудержимо. Ну уж этот Эмиль, подумать только, устроить представление с самой пасторшей! Хотя, конечно, получилось страшно весело! Так думали абсолютно все.

Но папа Эмиля очень разозлился: ведь никому не дозволено так вести себя у него на пиру!

— А ну замолчите! — приказал он. — Нечего смеяться!

И положил свою грубую ручищу на головку Эмиля:

— А это ты вроде по любви сделал, Эмиль! Ты — хороший мальчик… иногда.

— Конечно, он хороший! — поддержала папу Эмиля пасторша. — Самый лучший во всей Лённеберге!

Лицо Эмиля озарила улыбка. Он так радовался, что готов был подпрыгнуть до потолка. И вовсе не потому, что его похвалила пасторша. А потому, что так сказал о нем его папа. Подумать только, его папа считает, что он — Эмиль — хороший! Подумать только, он считает так, — пусть хоть один раз в жизни!

Но настал вечер, было уже поздно. Пир подошел к концу, а пастор затянул обычный свой псалом, тот, который всегда пели в Лённеберге, когда пора было разъезжаться по домам.

От нас уходит светлый день,
К нам не вернется он…

— благоговейно запели гости; теперь все они наигрались до изнеможения.

И еще на этом самом пиру они придумали пословицу, которая потом долгое время повторялась в Лённеберге:

«„Нечего жадничать!“ — заявил Эмиль, когда целовал пасторшу».

Пурга кончилась. И когда сани одни за другими, звеня колокольчиками, спускались вниз с каттхультовских горок, стоял ясный, красивый зимний вечер, а дорога была хорошая и накатанная. Альфред с Эмилем, стоя на конюшенной горке, смотрели, как все гости отправляются в путь, а последними — пастор с пасторшей.

— Как-то немного непривычно мне целовать пасторш, — задумчиво произнес Эмиль. — Но раз дело сделано — значит, сделано!

— Целых восемь раз! — восхитился Альфред. — Разве нужно было столько?

Эмиль в раздумье глянул вверх, на звезды. Нынешним вечером они так ярко сияли над Каттхультом!

— Кто знает, — сказал он под конец, — может, мне больше никогда в жизни не придется целовать ни одну пасторшу! А надо попробовать все, что только есть на свете!

— Да, может статься, так оно и будет, — согласился Альфред.

На другое утро Эмиль отправился в столярную, чтобы вырезать деревянного старичка, которого не успел сделать вчера вечером. Теперь он принялся за работу. И ему показалось, что старичок получился очень хороший. Ну просто вылитая пасторша!

Эмиль оглядел своих деревянных старичков. Ведь он так радовался им! И он вспомнил, что сказал ему однажды Альфред. О детях, которые, может, у него когда-нибудь будут. Поэтому он взял обрезок доски среднего размера и гладко-гладко обстругал ее. Затем он крепко прибил ее к стенке над полкой с деревянными старичками.

«Она будет висеть тут до скончания мира», — подумал он.

И столярным карандашом начертал на доске свою волю:

МОИ ДОРОГИЕ ДЕТИ!

ЭТИХ СТАРИЧКОВ

ВЫ МОЖЕТЕ ОСТАВИТЬ СЕБЕ

НА ПАМЯТЬ

О ВАШЕМ ОТЦЕ

ЭМИЛЕ СВЕНССОНЕ.

КАТТХУЛЬТ,

ЛЁННЕБЕРГА.