Эмигрант. Роман и три рассказа

– Тогда ладно, – успокоилась она. – Ты почувствовал себя в изгнании, и вот ты нигде. Вместе с этим заблудившимся самолетом. Вернее, заблудился-то ты, а самолет с тобой.

– Но почему такого не было раньше? Могущества слова.

– Всегда было, ты знаешь. Но вы никогда не совпадали так.

– Мы хотя бы спасемся? – спросил он запоздало.

– Это же были стихи не о гибели. Тот, кому оно близко, знает, что делать, – ответила она загадочно.

Он как-то встряхнулся, открыл глаза. Сон отлетел. Показалось, приснилось.

Почему-то они все-таки долетели, хотя ему это до сих пор кажется странным.

Глава I. Первые шаги

Андрей Бранадский переживал безумие первых недель эмиграции.

Он разговаривал с людьми, ходил в учреждения, оформлял документы, но практически не запоминал ни лиц, ни имен. Что он делал и зачем, стало как-то проясняться потом, но и через много лет, хотя он детально помнил почти каждый год жизни, первые месяцы в Америке вспоминались неточно и смутно. Картинка была смазанной, туманно-расплывчатой, как вид на Гудзон в плохую погоду. Изумление сменялось растерянностью, на смену им приходило ощущение нереальности происходящего. Он был в другом мире, но мир этот почему-то оказывался не столько вовне, сколько внутри него. Хотя снаружи все тоже было другим – дома, квартиры, а главным образом – люди. Знакомые как-то расслабились, а незнакомые – на улицах, в метро, автобусах – выглядели беззаботными и ненатужно радостными. Они улыбались ему, случайному прохожему. Дома он такого, пожалуй, никогда и не видел, ну разве по большим праздникам. Но не было вроде праздника. Да и веселье по праздникам было хмельное и бездельное, а тут спешат люди по делам и улыбаются. Если заметят, что человек замешкался или что-то ищет, тут же спрашивают, не нужна ли помощь.

А у него внутри будто натянутая струна и он старается этой струной улыбнуться в ответ, и она медленно, нехотя ослабевает как туго затянутый галстук. Страшно, тревожно и в то же время легко, тяжело на душе и весело одновременно. Вокруг чужой, непонятный мир, но не страшный, скорее доброжелательный. Андрей с трудом, через силу начал открываться ему навстречу.

Оказалось, что он не умеет делать элементарных вещей – пользоваться банкоматом, стиральной машиной, уличным телефоном, даже в метро нужно учиться ездить. Все это ерунда, конечно, но Андрей чувствовал себя придурком-второгодником в школе для переростков.

В первые недели он звонил ежедневно, каждый раз спотыкаясь о пересчет времени, и все равно этого было мало. Иногда с изменившимся лицом вдруг бросался к телефону в безумной беспричинной тревоге. Что с ней?! Где она сейчас?! Сколько там времени?! Два слова – и вроде отлегло, на лице дурацкая блаженная улыбка, внутри покой и расслабленность. Ровно на минуту.

Они хотели этого вместе. Бродили по любимому городу и чувствовали, будто он отбрасывает, выталкивает их. В притихших арбатских переулках, старомосковских, цветаевских, – ковровые дорожки перед крикливыми фасадами, суетятся наглые люди в скоморошьих пиджаках – малиновых, красных, зеленых. Золотые цепи на бычьих шеях, бритые затылки. Вот так прямо из центра Москвы они и перешли в анекдоты. Но поначалу все казалось серьезным. Как будто шпана с окраин завоевала город. Так оно и было, в сущности. Да еще невесть откуда взявшиеся в таких количествах бандиты. Быдло, новые хозяева жизни. А интересно, это так же смотрелось в восемнадцатом, в двадцатые? Кожаные комиссарские куртки, галифе, сапоги. Из города хотелось немедленно бежать. Куда? Тогда они впервые заговорили, что нужно уезжать, не из города, из страны. Многие знакомые тихонько собирались – кто на время, кто навсегда. Но это не меняло обычного ритма жизни, каждодневных забот. И разговоры об отъездах, и сами отъезды становились рутиной.

Деньги теряли смысл, потому что их никогда не было. Заработать даже просто на еду и одежду привычным трудом стало невозможно. Все куда-то стали ездить, что-то продавать. Андрей с Аней ничего продавать не умели.

Зато вдруг возникали и даже удавались какие-то безумные проекты. Один знакомый поэт, наскучив стихами, основал Институт сновидений. Бывшие советские люди стали бодро присылать свои сны, записанные на тетрадных листках в линеечку. Снились им преимущественно Ленин, Сталин и романтичные юноши из соседнего ПТУ. Правда, писали в основном пенсионеры и девицы в период полового созревания – остальным было некогда. Андрею платили там зарплату месяца два.

Кроме быдловатости во времени обнаружилась отчетливая художественная жилка, свежий ветерок свободы почувствовали все. Никто не гнал людей ходить строем, не заставлял вставать под знамена. И они впервые как-то разбрелись. Правда, идти было особенно некуда.

Аня с Андреем выросли в твердой уверенности, что мир вокруг Советского Союза можно увидеть только на картинках. Причем и картинок было удручающе мало. Незыблемость советского порядка не позволяла помыслить о чем-нибудь другом.