Эми и Исабель

Но в ее случае труп встал и пошел вместе с ней на работу, и так было каждое утро, труп сидел напротив нее за ужином каждый вечер, и все еще видны были кровавые пятна в виде кошмарной прически. Но неужели она намеревалась сотворить такое, когда вошла в комнату дочери с ножницами в руках? Ибо кто Исабель Гудроу? Она не убийца. Не одна из тех матерей-чудовищ, о которых иногда можно услышать, тех, кто уродует своих детей, обваривает их кипятком, тушит о них сигареты или прижигает раскаленным утюгом их прелестные ручки. И все же она обкорнала Эми той ночью, сжимая ее золотистые пряди с неутолимым желанием погасить пожар в своей груди. Она себя не знает. Это была не Исабель Гудроу.

Жара спала. Когда Исабель смотрела на дочь в утомленном офисе (девочка сидела, сгорбившись над калькулятором, ее тонкая шея, белая как бумага, будто вытянулась), ее материнские глаза наполнялись горячими слезами, и ей хотелось бежать к ней через всю комнату, обнять эту шею, прижать дочкино бледное лицо к своему и сказать: «Эми, прости меня, прости».

О, но ведь девочка не позволит себя обнять — ни сейчас, ни потом, никогда. Нет, увы. В глазах ее, пустых и непрощающих, виднелось нечто необратимое, отрезанное теми ножницами. Волосы отрастут, но не остальное, что Эми отрезала категорически и навсегда. Даже не думай. Пустые глаза Эми только вскользь обращались к матери, они говорили: «И не пытайся, ты умерла». Волосы, кстати говоря, отросли и через несколько недель уже не выглядели так ужасно, как вначале. Хотя нуждались в стрижке и уходе за ними. Исабель не могла заставить себя собраться и попросить прощения, не могла вообразить, что скажет слово «волосы». Вместо нее заговорила Арлин Такер.

— Жара, — заметила она в столовой, — чертовски отражается на волосах, все выглядят дерьмово.

И, нехотя или нарочно, она взглянула мельком на склоненную голову Эми Гудроу, которая сидела напротив и собиралась откусить кусок хлеба, намазанного ореховой пастой.

— Черт побери, — отозвалась Толстуха Бев, бросив на нее быстрый взгляд, — на себя посмотри, Арлин.

Исабель побагровела.

— А я про кого, черт побери? — ответила Арлин, запустив пальцы в свои черные волосы и дергая их. — Я пошла покрасить корни, и цвет не получился.

И это было правдой, если бы кого-нибудь заинтересовала прическа Арлин. На макушке волосы были ярко-оранжевые, а остальное оставалось темно-коричневым.

— И девица сказала, что она не смогла сделать завивку клиентке утром, при такой жаре. Волосы стояли дыбом на голове у бедняжки.

— Я слышала, что открылся новый салон в Хенкоке, — вступила Исабель, стараясь отвлечь разговор от темы волос. — Они предлагают бесплатную косметику в июле, чтобы привлечь клиентов. — И добавила лихо: — Я думаю, будет одно удовольствие войти туда одной, а выйти другой.

Ей показалось, что она увидела вспышку отвращения в глазах Эми.

— Это вряд ли, — сказала Арлин категорично. — Они просто раскрашивают тебя, как мертвеца, чтобы продать товар.

— Ладно, — сказала Исабель, — хватит, наговорились, забудь, что я сказала.

В церковной комнате для собраний крутился огромный вентилятор, но толку от него не было. Воздух был затхлый, и пахло старостью, как если бы жара выпустила на волю пот, годами копившийся в дощатом полу, на стенах, на бревенчатом потолке. Бесчисленные собрания, проходившие здесь: отряды беспокойных, шумных отроковиц, девочек-скаутов (малышка Пемми Мэтью однажды уписалась — струйка текла по ноге в красную туфельку, но Пемми торжественно воздевала руки в честь Бога и отечества), бесконечные часы за кофе после службы, когда диаконы в темно-серых брюках чинно присутствовали, поедая пончики, пока их жены болтали, бесчисленные заседания Исторического общества (темой доклада Давинии Дейбл был первый в Ширли-Фоллс унитаз со сливом, который, согласно ее изысканиям, был установлен в поместье судьи Крейна) — все эти события в комнате для собраний, казалось, испускали в жаре свой собственный тревожный запах, и это надоедало, оглушая и вызывая ностальгию.

Исабель вернулась в комнату, пол скрипел под ее черными лодочками, взяла раскладной стул, ощутив холод металла. Она замешкалась, не зная, куда его поставить.

Несколько женщин уже пришли. Они сгрудились у столика с огромным термосом, на котором черным фломастером было выведено «ЛИМОНАД», башня пластиковых стаканов возвышалась рядом с ним. Женщины кивнули Исабель, пошевелили пальцами в непринужденном приветствии, но они были погружены в разговор, и никто не предложил: «А, Исабель, идите сюда и выпейте чего-нибудь холодненького».

Она поставила стул поблизости от них и села, изобразив на лице то, что казалось ей благожелательной улыбкой, хотя сама была напряжена, боясь показаться приторной и недалекой.

Исабель пришла сюда, чтобы изменить свою жизнь. Она хотела быть честной и дружелюбной, стать своей в мире конгрегационной церкви, ибо именно над этим размышляла она последние несколько дней, и еще она думала о том, что в прошлом она просто не слишком старалась. «Наличие друзей предполагает дружелюбие», — говорил ее отец.