Эми и Исабель

Мистер Робертсон тем временем, казалось, ничуть не изменился — с женой или без. Он все так же подвозил Эми домой. Они сидели в его машине. Клумба тюльпанов у дома отсвечивала желтым и красным. Теперь он целовал ее в губы каждый день, не стесняясь, но кратким поцелуем. Однажды теплым майским днем он сказал:

— Ну, дорогая, тебе пора.

Однако Эми заметила, что в глазах его промелькнуло что-то необычное, и он медленно наклонился к ней, глядя на ее губы.

Глава 10

Доктор Джеральд Берроуз крутил пуговицу на пиджаке и не сводил глаз со своего пациента — человека чуть младше его самого, который подробно излагал воспоминания детства о совместной рыбалке с отцом-самодуром и при этом медленно рвал салфетку. Когда больной на секунду взглянул в окно, доктор Берроуз украдкой посмотрел на часы — маленькие, серые, скромные часики на столе чуть левее кресла пациента.

Доктор Берроуз гордился тем, что предельно внимательно обходится с пациентами, обычно с трудом концентрирующимися на рассказах об этих горестных рыбалках тридцатилетней давности. Сам же он был вполне уверен в собственной адекватности, несмотря на характер этой работы и временные неудачи, с нею связанные. Доктор Берроуз, как никто, был уверен, что в наше время всякое усилие в этой области бесполезно. Так или иначе, здоровых людей практически нет.

Болезни тех, кто обращался к нему, возникали в таком юном, в таком нежном возрасте, что ко времени, когда они появлялись в кабинете, их легкие страдания превращались в ошеломительное сочетание оборотов речи, отклонений в поведении и изобретательной изворотливости. Нет, лучше им не становилось. Они приходили, потому что чувствовали себя одинокими и потому что их боль действительно обескураживала их. «В лучшем случае, — думал он, все еще крутя пуговицу на пиджаке, — можно спасти от осуждения, помочь собраться, успокоиться».

Вот только себе самому он не мог помочь. За непреклонным выражением лица сейчас крылась неотвязная, ноющая мысль о дочери. Стейси ненавидела его. Ненависть сквозила в ее спокойных насмешливых взглядах, в каждом высокомерном движении, и он замечал это каждое утро за завтраком. Было страшно встречать ее быстрый, наглый взгляд, когда она выходила из кухни, он видел или думал, что видел, бессердечное выражение всезнания.

Непонятно, откуда взялась эта желчность. Но это означало (или должно было означать, не так ли?), что она выросла, не испытывая той благодарности, какую должна бы испытывать. Он ведь потому и настаивал на удочерении новорожденного младенца, а не ребенка постарше, чтобы не иметь дело с мрачным отпечатком испорченности. Как будто он мог вырастить это вопящее, краснолицее дитя без пороков! Она была злюкой с самого начала. От роду неделя, она сердито косилась на них между вскриками, а в минуты затишья не сводила с них гневного взгляда. Как они узнали позже, ей было трудно родиться на свет: она застряла в родовых путях с пуповиной, обмотанной вокруг шеи. Не с этим ли смутным знанием, обретенным при травме, она боролась, став девушкой?

Он не верил в это. Если бы кто-то из его пациентов попытался объяснить злость дочери как результат трудных родов, он бы не поверил. Он бы поинтересовался, что происходит в доме, что происходит в повседневной жизни семьи.

Доктор Берроуз поерзал в кресле. Он не собирался делать вид, что все безмятежно в их повседневной жизни, но два других его ребенка, близнецы, были здоровыми малышами, они носились по всему дому и всегда ему радовались. («Как это объяснить?» — спросил он воинственно, ни к кому конкретно не обращаясь.) Доктор взглянул на человека перед собой и слегка кивнул, чтобы скрыть невнимание. Пациент закончил свою историю и смотрел на доктора Берроуза просительно и горестно.

— Ладно, — сказал доктор Берроуз, — необходимо обдумать то, что вы рассказали. Мы продолжим в следующий раз.

Лицо человека, жаждущего одобряющей улыбки, еще долго стояло перед глазами доктора Берроуза, после того как тот ушел, закрыв за собой дверь. Доктора беспокоило, что и он сам тоже жалобно требует многого.

Настроение Исабель менялось с пугающей скоростью.

Она уже начала думать, что так было всегда, но она этого не замечала.

Нет, слава богу, подобное трудно не заметить: по дороге в универсам чувства собраны и уютны, словно ладно подогнанная одежда, а потом, когда подъезжаешь к дому, с чувствами покончено, потому что, пока ты идешь от машины, запах пакета с продуктами уже смешался с запахом весны и что-то смутное заскребло на душе. Честно говоря, это выматывало. Потому что минуты, когда появлялась надежда, что Бог рядом, когда что-то вспыхивало в душе и казалось, что она переполнена, сменялись вспышками гнева.

Например, один только вид корзины с грязным бельем Эми мог вызвать ярость у Исабель, ибо ей казалось, что это уж слишком. Исабель сама не понимала почему, ведь все эти годы ей было очень непросто растить дочь. Отчего же теперь ей кажется, что она теряет равновесие, идя по канату материнских обязанностей?