Емельян Пугачев, т.2

Еще не дошитый вполне чекмень из тонкого алого сукна с золотыми галунами Пугачев швырнул на головы ближних башкирцев и сказал:

— Вот казацкая сряда сыну моему, его высочеству. Как прибудет сюда, в казаки поверстаю его.

Чекмень переходил из рук в руки, башкирцы оживились, щупали сукно, прищелкивали языками: «Якши, якши… Бульно караша…» Затем снова нахохлились, посматривая на Пугачева хмуро. Седобородый, с живыми черными глазками мулла, капризно оттопырив губы, сказал:

— Ежели ты в Яицкий городок откочуешь, мы от тебя со всем народом нашим тоже утечем!

— Народ не послушает вас.

— А вот посмотрим!

— Они присягу принимали мне.

— Я твой присяга сниму с них, — раздувая седые усы, сказал мулла. — У нас свой присяга.

— Присяга разная, а Бог один… Я им волю дарю, своим царством Башкирия станет жить.

— Знаем! Сначала Оренбург бери.

Пугачев, стиснув уста, задышал шумно через ноздри, хотел крикнуть мулле «собака» — но сдержался. Сказал:

— Ступай мирно по домам. Ответ дам завтра.

— В какую пору? — спросил старшина Кидряс.

— В полдень.

Семеро башкирцев — муллы, полковники, князья — поднялись с полу и, не попрощавшись с Пугачевым, шумной гурьбой вышли. По знаку Пугачева вышел и толмач.

Вся накопившаяся ярость в Пугачеве рвалась наружу. Он залпом опрокинул в горло большой стакан вина, выгнал вон поднявшуюся наверх с веником Ненилу, топнул, крикнул:

— Палача сюда!

Прибывшему Ваньке Бурнову сказал:

— Завтра к полудню чтоб были готовы на виселице семь ожерельев из веревок… Чуешь?

— Чую, царь-отец. Кого ловить прикажешь?

— Сами придут.

Миновал день, миновала ночь.

Поутру явился к Пугачеву Максим Шигаев, покрестился на икону, отдал поклон и, помахивая перстами по раздвоенной бороде, с волнением, но тихим таящимся голосом заговорил:

— Что ты удумал, батюшка, Петр Федорыч?.. Да нешто возможно башкирских начальников принародно вешать? Тут такая растатурица пойдет с башкирским людом, что обери…

— Они в казни повинны, супротивники мои… Смерть им! — закричал Пугачев. — Не встревай в мое дело, Максим Григорьич!

— Дело, батюшка, Петр Федорыч, не твое и не мое. Дело наше мирское.

— Знаю.

— Так на том и порешим, ваше величество. Дело делай, а умей и головы свои жалеть.

— Жалей свою…

— Твоя голова, Петр Федорыч, дороже моей. Твою и жалею! Да ежели бы ты, Боже спаси, повесил их, вся башкирь ушла бы, а за ними и калмыки, и киргизы, и, чего доброго, татары.

— Так как же мне их, изменников, в оглобли-то ввести?

— А никак, ваше величество. Тех семерых, предателей народных, уже нету больше.

— Как так нету? — вскинул крутые брови Пугачев.

— Да так вот и нету! — развел руками Шигаев и, ухмыльнувшись в бороду, закашлялся.

Пугачев вдруг как бы поглупел, он полуоткрыл рот, вопросительно уставился Шигаеву в лицо:

— Уж полно, не повесил ли ты их? Ась?

Шигаев стал рассказывать. Он вчерась видел вышедших от Пугачева башкирских «коноводов», они ругали «батюшку». Затем встретил Ваньку Бурнова, поговорил с ним и, сразу все смекнув, велел ему ставить виселицу среди башкирского стойбища, а Почиталина послал обойти тех семерых смутьянов и сказал им, чтоб они до завтрашних полден никуда из Берды не отлучались. «Для кого виселица ставится?» — спросили они. «Не знаю», — ответил Почиталин.

— Вот и все, батюшка, Петр Федорыч. Вот и все. А в ночь, оседлав коней, все семеро тайно бежали. Да ведь они из богатеев богатеи, с ними пива не сваришь, батюшка! Им — что ты, что Катерина царствующая… Лишь бы их не шевелили!

Пугачев ударил себя по лбу и захохотал.

— Значит, убегли? Туда им и дорога! Море по рыбе не тужит.

Шигаев повернулся к двери. Пугачев остановил его:

— Слышь-ка, Максим Григорьевич! Надо бы башкирцам-то дополнительно в котлы отпустить, да вот праздник у них какой-то на очереди, «ураза», что ли, по-ихнему. Треба им к празднику-то вина откатить бочонок да браги трохи-трохи.

— Больно щедр ты, Петр Федорыч, — насупился Шигаев. — У нас эвона сколько вер всяких. На каждого бога и вина не напасешь.

— А я тебе говорю — выкатить бочонок. Самолично буду на ихнем празднике.

— Под Аллаха никнешь?

— Ну и что?.. С православием — я поп, с расколом — раскольник. А понадобится — и Аллаху поклонюсь, голова не отвалится. Чуешь?

— Чую, чую… раз приказываешь, — сказал Шигаев и поспешил к выходу.