Емельян Пугачев, т.1

— Симонова? Коменданта Симонова?!

Даша тихо ответила: «Да» — и поникла головой. Брови Пугачева сдвинулись, и не то обиженно, не то сердито оттопырилась усатая губа.

Дверь в соседнее золотое зальце была закрыта неплотно. Глазастая Устя досмотрела, как в просвете раза два мелькнула в зальце женская фигура, и слышно было, как там прошуршало шелковое платье. Летучие женские шаги. «Кто же это там? Да уж не Харлова ли барынька?» — подумала Устинья. Она взглянула в строгие пугачевские глаза и, сделав выражение лица просительным и кротким, сказала:

— Даша-то, надежа-государь, сиротинка! Приемная она у Симонова. Ты не гневайся на нее, ваше величество, она ничем не виновата пред тобой.

— Знаю, что не виновата, — ответил Пугачев и почесал под бородой. — Мы супротив баб войну не ведем… А иным часом приключится и баб вешаем. Эвот комендантша Елагина в Татищевой из ружья в моих пуляла, ей-ей. Ну, знамо дело, повелел я вздернуть!

В золотом зальце тихий стон послышался. Пугачев покосился на полуоткрытую дверь, по его подвижному лицу прошла судорога. Помедля, он спросил Дашу:

— Твой Симонов за государя меня не признает, а считает за Пугачева какого-то. Ну, да он у меня еще спознается с веревкой. А ты, как ты? Говори, не таясь, по правде…

— Ой, не спрашивайте, ради Бога, об этом, — заломила Даша руки и умоляюще поглядела в хмурое чернобородое лицо его. — Я признаю вас добрым, милосердным человеком. Вот и Устя об этом говорила, и ваш казак Чика, что ехал сейчас со мной. Он очень расхваливал вас. Ведь вы защитник всех несчастных. А я, сирота, действительно несчастна. Родных отца и матери у меня нет… И единственно, кто дорог мне, это… — голос Даши дрожал, и устремленные на Пугачева глаза ее были полны слез. Вдруг, всхлипнув, она бросилась перед ним на колени:

— Батюшка, ради всего святого, помилуйте его, отпустите его со мной… Он мой жених…

— Да кто таков? О ком ты? Ась?

— О Митеньке. О Дмитрии Павлыче Николаеве прошу, — проговорила Даша.

— Эге-ге… Вот оно дело-то какое! — Пугачев во все лицо заулыбался, свесил ноги с сундука, встал и ловко поднял обливающуюся слезами девушку. — Не плачь, сирота, — сказал он, — все будет по-твоему. Хоть завтра и свадьбу сыграем. Только знай: ни тебя, ни сержанта Николаева я от себя никуда не пущу. Суженый твой мне тоже по сердцу пришелся. Согласна ли? Брось изменника Симонова. Замест него я, царь, твоим отцом буду….

Было просиявшее лицо Даши снова омрачилось. Она низко склонила голову и, молча вздыхая, роняла слезы.

Пугачев тоже вздохнул, коснулся рукою плеча Даши и тронул за локоть Устинью:

— Эх, доченьки вы мои, милые, пригожие. Коротко счастье-то девичье ваше на свете живет, и доведется, видно, мне, государю, просьбицу вашу обдумать, да вам раздуматься треба…

— Батюшка, — проговорила Устинья. — Я ведь тоже к тебе с великой просьбицей: отпусти ты домой Пустобаева-старика, — сказала Устя, отвешивая Пугачеву поясной поклон. — Дюже шибко по нем старуха его убивается, а он мне родных кровей человек.

— Пустобаева? Что ты, что ты! — замахал Пугачев руками, но глаза его улыбались. — Ведь Пустобаев мне присягу принимал. Ну, девки, этак вы всех верных слуг моих расхитите… Ой, да сколь же вредны вы, — покачал он головой.

Дверь скрипнула, просунулась чья-то бородатая голова.

— Войди, полковник, — сказал Пугачев.

В горенку вошел вперевалку, на кривых ногах, начальник артиллерии Федор Чумаков. Потряхивая широкой бурой, как медвежья шерсть, бородою, он низко поклонился Пугачеву, затем, прищурившись, оглядел девушек.

— Батюшки мои! — вдруг воскликнул он. — Да никак землячки?

— Землячки, землячки, Федор Федотыч, — улыбаясь, ответила Устя, а Даша беспокойно отвернулась. — Я вот твоего двоюродного братца выручать приехала, государю челом бить.

— Это кого же? Не Пустобаева ли? — спросил Чумаков.

— Вот что, Федор Федотыч, — перебил Чумакова Пугачев. — Дельце у нас знатное на очереди.

— Слушаю, ваше величество, — опустил руки по швам пожилой Чумаков; его круглое, толстоносое лицо стало серьезным и внимательным.

За окнами стемнело. Чубастый Ермилка внес горящие свечи в медных подсвечниках и, пока ставил их на стол, спроворил сунуть себе со стола в рукав кусок леденца и пряник. Подморгнув Усте, он крадущейся походкой, вывертывая пятки, вышел.

— Люди у тебя в порядке, полковник?

— В порядке, ваше величество.

— Нам, мой друг, — сказал Пугачев, — треба дурака Рейнсдорпа за нос провести. Ты вели-ка людям сей ночи как можно ближе к валу крепостному прокрасться. И пускай они там костров шесть, а то и поболе разложат. Да чтобы ярко костры горели, да чтобы костер от костра шагов на полтораста каждый. Чуешь, полковник? А коль скоро запалят костры, пускай на сторону втикают. Я чаю, Рейнсдорп перепугается да сослепу по кострам из пушек палить учнет. А ты, друг, тем временем на другом участке, темнотой-то укрываясь, пушки выкати. Да сколь можно ближе к крепости-то. Да чтоб не скрипнуло, не брякнуло… Чуешь?

— Чую, батюшка, как не чуять. Сколь пущенок-то?

— Как это — сколь?.. Все! Мы на зорьке трах-тарарах Рейнсдорпу учиним… Штурм!