Емельян Пугачев, т.1

— Не пожелаешь ли послухать умных слов? — обратился он к хозяину и подал ему книгу. — Вот книжица. Нюхни!.. Всем книгам книга, такой ни у старца Филарета, ни у губернатора нетути. Книга сия немецкая.

Пораженный уметчик, умевший кое-как читать, поднес книгу к подслеповатым глазам — действительно, буквицы в книге не русские, книга в важнецком из свиной кожи переплете пахла кисловато, вкусно, на переплете золотой орел, обрезы золотые. Хозяин наморщил лоб, недоуменно задвигал бровями, спросил:

— Откудов, гостенек дорогой, эту премудрость добыл?

— Бог даровал, — уклончиво ответил Пугачев (он купил ее за две копейки в Казани на толчке). — Садись. Слухай.

— Да неужто маракуешь не по-нашенски-то? — озадаченно спросил хозяин.

— Кабы не знал, не стал бы. Я по-немецки буду умом читать, глазами, а тебе — по-русскому калякать. Чуешь?

— Ах, еремина курица, да откудов ж знаешь все это?

— Откудов, откудов… Не твоего ума дело, — сказал Пугачев. — Я в Пруссии был, в Туретчине был… Ну, слухай.

Вошли беглец-крестьянин Чучков с своей бабой. Пугачев закрыл книгу.

Баба сказала:

— Идите нито в баню-то, мужики. Жару много.

Уметчик, чтоб подальше от греха, бросил слушать чтение Пугачева и стал звать его париться. Парились вдвоем. Увидав на груди Пугачева, под сосками, два белых сморщенных пятна, уметчик спросил:

— Чегой-то у тебя такое?

Нахлестываясь веником, Пугачев смолчал, но подумал, что уметчик неспроста задал ему такой вопрос. Что бы это значило? Уже не видался ли уметчик с Денисом Пьяновым, которому Пугачев в конце прошлого года назвал себя Петром III?

Ужинали в хомутецкой, или «постоялой», горнице, в ней обычно останавливались прохожие и проезжие постояльцы. Русская глинобитная печь, возле нее у трубы — густые тучи тараканов, в углу рукомойник и лохань, в ней плавают арбузные корки. Стены черные, прокоптелые, и в солнечный-то день здесь мрачно. Воздух пропах кислятиной, копотью, дегтем, вонью прелых онуч. Вдоль стен — нары с пыльными, просаленными обрывками кошмы, клочьями овчинных полушубков, грязным тряпьем, пучками соломы в головах. На стене возле двери, на деревянных спицах — хомуты, вожжи, чересседельники.

После ужина Пугачев уходит с уметчиком спать на свежий воздух в большой сарай, по-казацки — «баз». Там широкая под пологом кровать со свежим сенником и большими пуховыми подушками. Спят крепко. Пугачев во сне то храпит, как конь, то бредит с визгливыми стонами и криком.

Поутру, умываясь у колодца, Пугачев прищурился на уметчика, заговорил:

— Вот, Степан Максимыч, ты давеча в бане спросил, что-де за знаки на мне. Так это знаки — чуешь какие?

— А какие такие знаки, еремина курица?!.

— Курица, Максимыч, ты и есть, — с притворным упреком сказал Пугачев. — Ужели не слыхал ничего о царских знаках? Ведь всякий царь от рожденья имеет их. Экой ты, право…

— Да ты, еремина курица, что? Откудов у тебя царские знаки могут быть?.. — воскликнул удивленный уметчик и приткнул на землю ведро с водой.

— Не сдогадываешься, значит, к чему говорю? — утираясь рушником, взволнованно произнес Пугачев. — Экой ты безумна-ай! — Пугачев швырнул рушник на плечо уметчика, сверкнул глазами, с властностью сказал:

— Да ведь я государь ваш Петр Федорыч…

Брови уметчика скакнули вверх, он покачнулся. Задыхаясь и потряхивая пегой бороденкой, стал выборматывать:

— Ерем кур… Ер кур… Как же это?.. Чтоб ко мне, в умет… Ер кур… ер кур… Ведь указы есть государыни Катерины… По всему свету, ерем кур, везде толкуют… Да нет, не может тому статься, ерем кур… Государь Петр Федорыч умер.

— Врешь! — грозно притопнул Пугачев. Уметчик вздрогнул, одернул рубаху, вытянул руки по швам. — Петр Федорыч, слава Христу, жив… Это выдумка была, что умер. Ты взирай на меня, как на него. Я и есть он, он и есть я.

В голове уметчика сразу — буря мыслей: в Царицыне государь объявился, Денис Пьянов убежал, разные слухи, золотой орел на книге, знаки на груди… И — все спуталось. Он стоял на дрожащих ногах и кланялся, кланялся и бормотал, не смея поднять глаз.

— Уж не прогневайся… Не прогневайся, ер кур. По глупости, по простоте с тобой как с простым человеком. Не вели казнить, ер кур…

— Да что ты, раб Степан! Чего же ради мне гневаться на тебя? — Пугачев взял его под руку и повел к окруженному ракитами пруду, где хлюпались утки. — Ведь ты же, Степан Максимыч, не ведал, кто я. Да и впредь до времени чтоб никакого почтения не оказал ты мне. Чуешь? А обходись со мной как с простым человеком. И что я государь, никому, окромя яицких казаков, не надо сказывать. Да и не всякому балакай, а только казакам войсковой стороны, а старшинской стороне избави Бог открыть. А ба-а-бам… — Пугачев строго пригрозил уметчику пальцем. — Чтоб ни единой бабе, ни войсковой, ни старшинской. А то они по великой бабьей тайности на базарах болты начнут болтать.

— Слушаюсь, надежа-государь, — во рту уметчика пересохло, сердце обмирало, как на крутых качелях. — Я Гришухе Закладному доложу, вы его знаете с евонным братом Ефремкой: как зимусь в прошлом годе лисиц промышляли они, вашей милости показывались. Григорий обещал вскорости быть.