Емельян Пугачев, т.1

— Они, они, это верно! — послышались в народе выкрики и злобные смешки.

— Я-то знаю, у меня и глаза и уши довольно действуют. Нас два брата с Арбата, и оба горбаты… Дыра-дело, дыра-дело, — поддернув лежавшую на горбу клетчатую старенькую шаль и потешно подбоченившись, продолжал карапузик подьячий. — Например, повивального дела Эрасмус немец — раз, штат-физикус Риндер — два, Касьян Ягельский — три, императорского воспитательного дому доктор Мартенс — четыре, уволенный от службы доктор Шкиодан — пять… Да тут, ребята, и пальцев не хватит… Барон фон Аш, Иван Кулман, Кристиан Ладо. И токмо трое русских — Афанасий Шафонский да два доктора Московского университета, господа профессоры Вениаминов да Зыбелин. Вот вам — Медицинский совет рекомый. Всё немцы, всё немцы, ахти, как сладко… Дыра-дело!

— Да и царица-то наша — немка! Токмо русской прикидывается. Вот она и тянет своих-то, — неожиданно пробасил широкоплечий бородач, подстриженный в кружало, по-раскольничьи.

— Эй, кто сказал, кто это сказал?! — хватаясь за тесак, нырнул в толпу, как в омут, озверевший беспалый полицейский. — Лови, держи!

Толпа попятилась и, убоявшись обнаженного тупого тесака, кинулась врассыпную.

Замордованный, забитый, но своевольный и отчаянный народ на бегу зло перекликался:

— А что, не верно, что ли? Немка и есть… Скоро, скоро объявится царь-батюшка Петр Федорыч!..

— Слых есть, в народе скрывается, сердешный… Промежду нас бродит.

— Пущай только на Москву придет да ручкой поманит, все к нему прилепимся!

— Ой, ой, теките, чадцы Христовы, опять беспалый гонится! — и раскольник, подобрав полы и пригибаясь, скрылся в толпе, как медведь в трущобе.

— Други, други! — взывал бежавший рядом с Хряповым горбатый подьячий-старикашка. Напяленный на его лобастую голову гарусный колпак жалко свисал к левому плечу и встряхивался. — Нет ли у кого на шкалик?.. А солененький огурчик на закусочку у меня вот он-он… Свежепросольный.

— Пойдем выпьем, — с готовностью предложил запыхавшийся мясник.

Они стали наискось пересекать большую набитую народом площадь. Останавливались возле шумных кучек праздного, озлобленного люда. В каждой кучке — свой крикун. То старый солдат на деревяшке, то брошенный на произвол судьбы дворовый человек, то запуганный церковными властями загулявший попик в драной шляпе грибом, или наказанный плетьми нагрубивший начальству посадский человек, или убежавший из лазарета фабричный. Но больше и громче всех орали ядреные московские бабы и беззубые старухи.

— Бани закрыли-припечатали!.. Где рабочему люду грешные телеса помыть? Озор-р-ство!..

— В карантены проклятые без разбору волокут. Из здоровых покойничков вырабатывают… Ха!

— Всю Москву извести хотят, весь простой люд.

— Бунт надо зачинать.

— Бунт, бунт! Это верно, — подхватывает народ, сторожко озираясь, как бы не угодить в лапы вездесущих будочников.

Мясник Хряпов ткнул подьячего в горб:

— Пойдем, а то как кур в ощип попадешься тут.

— Да, да… Шумок зачинается… — подмигнул подьячий. — Шумит Москва-матушка, шумит. Да дож-ду-утся! А я люблю. Во мне, милый мой, такожде кипит все. Я человек обиженный. Шагай!

Свернув в переулок, они подошли к питейному дому с красной вывеской.

В дом их не пустили, на стук в запертую дверь крикнули:

— Идите к окошку! Ослепли, что ли?

В открытое окно вставлена железная решетка. Мясник, заглядывая с улицы в дом, потребовал два добрых шкалика тминной. Целовальник налил, сказал сквозь решетку: «Кладите деньги об это место» — и высунул на улицу кринку с уксусом.

Мясник бросил в уксус полтину серебром. Целовальник извлек ее щипцами, опустил в кринку восемь медных пятаков и, протянув из-за решетки мяснику щипцы, проговорил:

— Получи, почтенный, сдачу.

Опорожнив шкалик, горбун-подьячий прогнусил тенорком:

— Дивны дела твои, Господи… Деньги в уксус, а из шкаликов твоих, может, пред нами какой чумовой трескал. Ты их в уксус-то макал? Шкалики-то?

— Нет, — ответил целовальник, — повелено токмо деньги в уксусе мочить.

После третьего шкалика подьячий загнусил песню и, сорвав шаль с горба, стал помахивать ею и приплясывать. Но сухое морщинистое личико его было печально, красные глаза в слезах.

— Пошагаем в Кремль, — сказал он, заикаясь, — я кой-что тебе покажу там. Я все порядки знаю. Ох, мил человек, кругом зело паскудно… Тяжко, тяжко человеку жить. А наипаче мне. Живу в Москве, в немалой тоске… Дыра-дело, дыра-дело…

Они двинулись по Сретенке, по Большой Лубянке. Подьячий то и дело показывал по сторонам:

— Ишь, сколько много домов-то заколочено. И там, и вот тут, и во дворе еще… Царица ты моя небесная! Это все выморочные. И хозяева в земле.

В церквах благовестили к обедне. Дорога пыльная, без мостовой, только на перекрестках проложены из крупных булыг тропки, да попадались деревянные настилы возле барских и богатых купеческих домов. По краям дороги росла чахлая трава, чертополох, крапива, а иные непроезжие тупички зеленели, как сельский выгон, там паслись козы, тупорылый бык лежал и, раздувая ноздри, нюхал воздух. Изредка встречались пешеходы, кто в церковь, кто с корзинкой на базар.