Емельян Пугачев, т.1

Однажды в праздник — троицын день был — пред казаками предстало странное зрелище. С покрытого лесом пригорка спускалась по дороге навстречу казакам большая вереница всадников. Впереди на черном коне ехал краснорожий пожилой усач-помещик в желтых штанах и зеленом казакине внакидку, на щекастой большой голове его — какой-то плюгавенький, блином, картузик. Он неуклюже, локти врозь, восседал копной в богатом седле, а сзади него, на том же коне, прижавшись грудью к толстяку, сидела румяная, красивая, в красном сарафане, девка. Справа и слева от черного коня шагали, вихляясь и приплясывая, еще с десяток девок, рослых, румяных, одна краше другой, кто с бубном, кто с балалайкой, кто с гитарой. А сзади двигались на холеных конях, по два в ряд, барские холопы — шуты, скоморохи, стремянные, доезжачие, в синих зипунах, в красных колпаках, у поясов — арапники. Все были пьяны. Ехали враскачку, многие клевали носом, чуть не падали с коней, «доставали ухом землю». По луговине рыскали три гончих пса. Вот помещик мазнул ладонью по усищам, подмигнул девкам и, широко разинув пасть, хрипло загорланил с присвистом:

Ходила младшенька по малинку!..
Фю-ю!

Он лихо взмахнул рукой, и девки, а за ними и дворня, грянули:

Наколола ноженьку на былинку!

Загудели струны, забрякал бубен, залились берестяные рожки, подвыпившие девки на ходу пустились в пляс. Высоко задрав подолы, они кружились, подскакивали, взлягивали босыми белыми ногами, вздымая пыль. И вся эта компания двигалась вперед с хохотом, песнями, дудками, визготней и гамом.

Казаки остановились на обочине дороги. Пугачеву захотелось срубить барину башку.

— Шапки долой! — увидав казаков, гикнул помещик и остановил коня. И все остановились. — Кто вы такие, сволочи?! Шапки долой!

— Не такой ты чин, чтоб пред тобой шапку ломать! — закричал и Пугачев, сдвигая брови к переносице.

— Поедем, тут пропадешь с тобой, — предостерег Пугачева Ванька Семибратов и было тронул своего коня.

Надвигаясь на казаков, помещик вскинул нагайку и во всю мочь заорал:

— Шапки долой, смерды!

— Сам снимай шапку, гладкий черт! — закричал в ответ вскипевший Пугачев и выхватил кривую саблю. — А вот я ее вместе с собачьей башкой твоей сниму! Мы гонцы самой государыни, по секретному делу едем. Вот таким, как ты, что от матерей да отцов девок себе на потеху волокут, поведено государыней руки назад крутить да на лоб клейма ставить. Геть, сучий сын!.. — не помня себя, весь объятый какой-то опасной, нахлынувшей на него страстью, кричал Пугачев.

Помещик на мгновенье опешил, разинул рот и застыл, как истукан. А девушки, слыша участливые и грозные слова чернобородого детины, бросились друг дружке на шею и залились слезами.

Помещик очнулся.

— Эй, псари! — закричал он с подвизгом. — Спускай собак! Трави их, смердов… Дуй в нагайки!

И вся дворня, крутя нагайками, послушно ринулась на казаков.

— Прядай, Ванька, до разу, — бросил Пугачев, — не сладить нам! — и казаки, под раскатистый хохот помещика, поскакали полем наутек.

Но барские лошади — не в пример казачьим; холуйские плети хлестко шпарили удиравших без дороги молодцов, только пыль летела из казачьих чекменей. Спасибо — повстречалась изгородь. Донские лошади легко перемахнули чрез нее, холопы отстали.

Пугачев поежился, посмотрел им вслед, досадливо засмеялся:

— Ну вот, Ванька, и барских нагаечек отведали.

— С тобой отведаешь, — недружелюбно ответил упарившийся Семибратов. — С тобой, бесов сын, и в острог недолго угодить. Больно горяч некстати…

— Мы, Ванька, — не слушая его, смеялся Пугачев, — мы с тобой, как под Цорндорфом в Прусскую войну от конницы Зейдлица, стрекача дали…

— А где у тя шапка-то?! — испуганно закричал Семибратов.

— Не бойсь, шапка за пазухой. — Пугачев вынул шапку и ощупал зашитые в ней деньги.

Друзья свернули на проселок. Пугачев ехал молча, но весь ушел в думы, впервые в жизни повстречавшись сегодня лицом к лицу с российским самодуром-барином.

2

Они въехали в деревню и постучали под окном новой высокой избы. Поднялось волоковое оконце, за ним — сморщенное лицо старухи в повойнике.

— Чего вам, кормильцы?

— Каравай хлебца, бабынька, да кваску нет ли? Мы заплатим.

Старуха позвала их в избу, свешала на безмене каравай свежего хлеба, подала горшок молока, две деревянные ложки.

— Хлебайте-ка с Богом. Корова-то у нас добрая, и хлеб есть, старик мой на барщине в десятниках ходит, ну так барин-то бережет нас. А у других корки хлеба-то нету, по миру побираются. Вот, кормильцы мои, вот… — Старуха села против них, подшибилась рукой, поджала сухие губы.

Казаки с аппетитом уплетали хлеб и молоко. Старуха была словоохотлива.

— А барин-то наш, гвардии подпрапорщик Колпаков Лексей Лександрыч, — зашамкала она, — седни ради праздника Христова с девками на прогул поехал. Ну-к и мой старик-то с ним, по приказу. По приказу, кормильцы, по приказу, а то и званья не взял бы в такой сором поехать, ведь праздник седни, грех.

Казаки насторожились. Крепкие удары плеток еще не остыли на их спинах. Пугачев сказал: