Емельян Пугачев, т.1

— Итак, первое: дабы никто из разночинцев в право дворянское не мог вступать, как по единой монаршей власти. Второе: дворяне имеют преимущественное пред другими званиями право служить отечеству с тем, чтобы им определена была особая милость. Третье: нахожу полезным предоставить одному дворянскому сословию иметь фабрики и горные заводы, а равно и продавать как свои домашние произведения, так и другие…

— Ишь ты! — кто-то крикнул с места. — А мы-то, купцы-то, как же?

Его речь[43] все время сопровождалась то неодобрительным шепотом, то раздражительными выкриками. Особенно волновались представители военного сословия.

Депутаты расходились по квартирам в горячих разговорах. Группа купцов, пересекая Кремлевскую площадь, громко осуждала речь Щербатова.

— Ха! Ишь ты, ишь ты… Офицеры — не дворяне, — кипятился депутат Рыбинска, купец Алексей Попов. Он широк, косолап, рыжая с проседью густая борода, хохлатые брови, умный взгляд; армяк английского сукна, длинные начищенные сапоги, картуз. — Ха! Офицеры — не дворяне. Как бы да не так! Да у меня вот дочерь за офицера выдана. Дворянка она или не дворянка?

— Дворянка, дворянка, Лексей Петрович! Не сумлевайся, — хором подхватили купцы, поспевая за легким на ногу Поповым.

— То-то, что дворянка. И не князю Щербатову из дворянства ее вышвырнуть. А слышь, ха! Слышь, почтенные, как он насчет торгового-то сословия отозвался… Торговать, мол, одним столбовым дворянам… Ха! Ох, и прохвачу я, почтенные, князя этого с песочком…

И в другой, мелкодворянской, группе военного сословия, вышедшей на Красную площадь чрез Никольские ворота, тоже со страстностью обсуждалась речь князя.

— Слишком много о себе думает этот зазнавшийся барин, — говорил депутат Днепровского пикинерного полка, майор Козельский. — Хоть и знатен он, хоть и красноречием обладает отменным, только не ему рушить установления Петра Великого, даровавшего права дворянства каждому офицеру — будь он из простых солдат, будь из мужиков, все едино… Вот я, офицер. Я кровь свою за отечество проливал и впредь не уклонюсь проливать. А он что?

— Он гисторические книги пишет.

— Пиши, что хочешь пиши, только служилое дворянство оскорблять не смей. Я и сам пишу, и смею полагать, что не хуже его владею пером и мыслью, — раздраженно говорил майор, потуже перетягивая вокруг талии пышный офицерский шарф.

И купец Попов, приютившийся в доме знакомого священника, и майор Козельский, снявший номер в трактире на Остоженке, стали готовить «отпорные» речи на взволновавшую их речь Щербатова.

На Красной площади всегда толпились любопытные, подстерегающие выход депутатов из Кремля. Это главным образом — господские дворовые, каковых в Москве было более шестидесяти тысяч, либо мелкие торговые люди, крестьяне, ремесленники, служилая приказная мелкота. Они, крадучись, шли за кучками депутатов, жадно вслушиваясь в каждое их слово, или, выбрав депутата попроще и поприветливей, кланялись ему и вступали с ним в разговоры по душам.

— А скажите, ваша честь, — вежливо начинал низенький, с оттопыренными ушами, старичок в рыжем колпаке и залатанной ливрее, — как там насчет крестьянства, ничего не чутко еще?

— Не чутко, брат, не чутко. Покамест дворяне козыряют. Опосля их — купечество учнет свои нужды выкладать, а тут уж дойдет черед и до крестьян. Любопытствуешь, старик?

— А то как же, ваша честь!.. К нам из деревень кажинный Божий праздник ездят, то индюков тащат, то поросят да уток. Ну, и лестно им дознать, как, мол, Комиссия, чего про мужиков депутаты бают? А сам-то я господ Мельгуновых дворовый человек.

И уже возле депутата добрая дюжина крестьян — кто в лаптях, кто босиком, у иных пилы, топоры. Лица их угрюмы, движения порывисты, нетерпеливы.

— А матушка-царица-то бывает ли на собраньях на ваших? — звучит вопрос, и все взоры влипли депутату в рот.

— То-то, что не появляется, — отвечает депутат.

Крестьяне причмокивают, неодобрительно крутят бородами.

— Слых был, — басит пегобородый великан с большим мешком на загорбке, — быдто бы государыня-то за мужика стоит, волю дать хочет, а дворяны перечат ей…

— Не знаю, почтенный человек, не знаю, — уклончиво отвечает депутат и скрывается в дверях трактира на Ильинке с вывеской «Добро пожаловать».

Крестьяне останавливаются, чешут в затылках. Пегобородый сбрасывает мешок наземь, садится возле трактира на широкую скамью, басисто говорит:

— Надо к Маслову иттить — он свой человек, хошь и дворянин, а свой…

— Я его знаю, — тенорком выкрикивает дворовый с оттопыренными ушами, — он бедней другого мужика, этот самый Маслов. А за мужика горой! Я-то ведь многих знаю. Взять офицера Козельского. Евоный денщик, краснорожий такой, мордастый, то и дело к нам на кухню бегает, с девками игру ведет, а те, кобылы, рады. Он сказывал, быдто офицер Козельский дюже-де крепко за мужика стоит.

— Вот и пойдемте, ребяты, к нему да к Маслову, нуждишки свои обскажем… — раздались голоса.

— А чего ж — пойдемте… К ним туды народу нашенского густо валит…