Емельян Пугачев, т.1

А вот конец письма в адрес твоего общества: «Впротчем, свобода крестьян не только обществу вредна, но и пагубна». Как сие аттестовать прикажешь? Сие есть — двоедушие.

— Ой, матушка, Катенька… Ты столь премудра, что… — и, заскрипев пружинами дивана, Орлов поднялся. — Дозволь перецеловать все твои мизинчики…

— Их только два…

— Ой, четыре… Ей-Богу же, четыре! — и, подбежав к Екатерине сзади и запрокинув ей голову, он с жаром поцеловал ее в маленькие губы.

— Довольно, довольно, Гришенька, — запротестовала Екатерина. — Мой рабочий день, ваше сиятельство, еще не кончился. Делаю вам выговор… Ревнивец!

— Ой, матушка! — всплеснул руками и обойдя стол так, чтоб быть лицо в лицо с Екатериной, воскликнул Орлов. — Ужо я приведу к тебе стихотворца Дениса Фонвизина, говорят — душа-парень, весельчак. Как-то довелось слышать мне его… Он столь похоже Сумарокова передразнивает и в голосе, и в манерах, даже умом, так что Сумароков и сам не мог бы сказать инако, как то, что Фонвизин говорит его голосом. Я чаю, ты прямо обхохочешься, прямо пальчики оближешь, как услышишь его. Дозволь!

Екатерина молчала. Орлов смотрел на нее с восхищением. Аккуратно сложив вынутые бумаги, она спрятала их в стол и, не обращая внимания на Орлова, взялась за гусиное перо, чтоб продолжать прерванную работу. Обескураженный Орлов прошелся по комнате, поворошил клюкой горящий камин, подбросил дров и отщипнул ветку винограда, горой лежавшего в севрской вазе. «Дурак, — подумал про себя Орлов, — газету швырнул, огорчил бабенку. Осел… Подтянуться надо».

Желая овладеть вниманием Екатерины, Орлов, переменив тон, попробовал заговорить о деле:

— Ваше величество! А как вы соизволили отнестись к сочинению Беарде-де-Лаббея? Наши все перетрусили, прочтя оное, и пришли в недоумение — публиковать его в печати или нет? За публикацию Ванька да Захарка Чернышевы, Сиверс, Бибиков, Теплов, Роман Воронцов и другие, а вот Черкасов против, генерал-прокурор Сената Вяземский ни туда ни сюда, дать мнение отказаться, тебя опасается, хитрец коварный. Словом, одиннадцать голосов за напечатание, а шестнадцать против. А ты как думаешь, матушка?

— Напечатать, — не колеблясь, ответила Екатерина.

Орлов поставил клюку в угол, несколько мгновений удивленно смотрел на Екатерину.

— Но, матушка… — сказал он. — Ведь оный немец требует мужиков освободить и барскую землю отдать им. Ему-то хорошо в филозофию пускаться, у него, я чаю, ничего, кроме штанов, нет.

— Мое мнение — печатать, — повторила Екатерина. — Ты, Гришенька, я вижу, не столь далеко уехал от господина Сумарокова. Не зря же говорится по-русски: два рыбака — пара.

— Матушка! — захохотал Орлов. — Доколе ты будешь пословицы перевирать? Не рыбака, а сапога. Два сапога — пара!

— Нет, нет… про рыбаков, — капризно сказала Екатерина, оскорбленная неуместной веселостью Орлова.

— А тогда: рыбак рыбака видит издалека. Это, что ли, молвить хотела?

— Потрудись заказать мне список пословиц.

— Добро, добро… Чулкову Мишке закажу, он сих дел мастер.

Желая в свою очередь уколоть Орлова, она спросила:

— Ну а как ты во французском успеваешь? Чаю, пора бы уж…

— Не спрашивай, матушка, не лезет. Трудно шибко, — захлопал Орлов глазами. — Да и французишка попался — прямо скажу — дрянь. Говорим, говорим с ним по-французски, да и нарежемся водки по-русски, — и, чтоб замять этот неприятный для него разговор, он вновь перевел на дело: — Опасаюсь я, матушка, как бы чего худого в публике не вышло, ежели напечатать этого самого Беарде. Разговоры всякие пойдут, крамольные кривотолки, то да се.

— Не бойся, мой друг, — сказала Екатерина, подымаясь. Утомленная трехчасовым сидением за столом, она быстрым движением взбросила вверх руки, привстала на цыпочки и потянулась. — Беарде-де-Лаббей в своей пьесе рекомендует освободить крестьян не инако, как прежде просветив их. А это… а это…

— Стало, на ваш век хватит? — улыбаясь, спросил Орлов, а, не получив ответа, задал в упор другой вопрос: — Ну а ты-то, матушка, ты-то желала бы освободить православных мужичков? Ну-тка?

— А как ты думаешь, мой друг? — прищурившись на Григория Орлова и потряхивая откинутой головой, с неожиданным раздражением произнесла Екатерина.

— А я ничего не думаю.

— Сие зело сожалительно…

— Четвертый год живу с тобой, матушка, душа в душу, а каковы твои сокровенные помыслы касательно дел важных — не ведаю. Ты себе на уме, матушка. Не вдруг поймешь тебя, — подавленным голосом, но с оттенком иронии сказал Орлов и, прислонясь спиной к стене, ждал проявления гнева государыни.

На лице Екатерины отразилось страдание. Чуть вздрагивающим голосом с нотками истинной печали, но все же довольно сухо, она сказала:

— Я ценю вас, ваше сиятельство, за вашу отменную верность мне, за честность вашу, за преданность престолу, но зело скорблю, что природа наделила вас умом ленивым и в сложный механизм государственных дел не проницательным. Прервем этот разговор…

— Хоть, может статься, я и дурак, матушка, — выждав время, виновато промолвил Орлов, — а я на твоем месте мужичков православных погодил бы освобождать.