Емельян Пугачев. Кн. 3

Когда пали сумерки, к палатке Пугачёва нежданно-негаданно подъехала пара вороных, запряжённых в широкий тарантас. Из тарантаса выскочили двое: пожилой и парень, оба одеты в длиннополые раскольничьи кафтаны, на головах войлочные черные шляпы. Приезжих сопровождал конный казачий дозор, перехвативший их по дороге как людей подозрительных.

— Не можно ли нам батюшку увидать? — обратился пожилой приезжий к окружавшей палатку страже. — Мы казанские купцы, отец да сын.

— Зачего не можна, — можна, — сказал увешанный кривыми ножами Идорка.

Тут вышел из палатки Пугачёв в накинутом на плечи полукафтанье с золотым шитьём. Приезжие сняли шляпы и, касаясь пальцами земли, поклонились ему.

— Кто такие? Откуда? — спросил Емельян Иваныч.

— Купцы Крохины, твоё величество, отец да сын. Я — Иван Васильевич буду, а это Мишка, оболтус мой…

— Ах, тятенька… По какому же праву… оболтус? — заулыбался кудрявый парень — косая сажень в плечах.

Все вошли в палатку.

— А я за тобой, твоё величество. Уж не побрезгуй, бью тебе челом в гости ко мне пожаловать. Отец Филарет с Иргиза поклон тебе шлёт, письмо получил от него намеднись, а с письмом и тебе вещицу прислал он зело важную… — напевным голосом говорил Крохин, высокий, здоровенный человек. Открытое, с крупными чертами лицо его было не по летам молодо и свежо. Светло-русая густая борода аккуратно подстрижена, в весёлых на выкате глазах светился крепкий ум.

Пугачёв несколько опешил. Уж не подосланы ли от Бранта? Чего доброго, схватят да в тюрьму.

— Уж ты будь без опаски, батюшка, — как бы переняв его настроение, сказал, кланяясь, Иван Васильевич. — Мы люди по всему краю известные. Крохиных всяк знает.

Пугачёв пристально взглянул в хорошие русские лица купцов и поверил им. Малый развязал узел и подал Пугачёву купеческую сряду, затем подпоясал его цветистым азарбатным кушаком, — и вот он, Пугачёв, купец.

Всё же, уезжая, Емельян Иваныч призвал атамана Овчинникова, сказал ему:

— Слышь, Афанасьич, собрался я к купцам Крохиным в гости. Коль к полночи не вернусь, навстречь мне с казаками иди…

— Да заспокойся, батюшка!.. Мы люди верные, свои, — проговорил, улыбаясь, старик Крохин.

Кони подхватили, понесли.

Вскоре замерцала вдали линия сторожевых костров. Возле городских укреплений стали попадаться разъезды Бранта.

— Кто едет?

— Крохин!

— А, Иван Васильевич! Проезжай с богом.

На иных пикетах, узнав издалека купеческую пару вороных, говорили «Крохин это» и без задержки пропускали.

В черте города кони пошли шагом. Емельян Иваныч любопытным взором водил по сторонам. Впрочем, в Казани многое было ему знакомо. Старик Крохин пояснял ему:

— А это вот каменные палаты-те именитого купца Жаркова, Ивана Степаныча. Он нашего же старообрядческого толку и к вере нашей зело прилежен, самолучшая часовня у него.

Большой свежепобелённый дом Жаркова стоял на левом берегу Булака, упираясь огородами и фруктовым садом в усадьбу Егорьевской церкви.

— А это что на цепях-то? Мост, никак? — спросил Пугачёв.

— А это через Булак подъемный мост, чтобы суда с грузом пропущать. Сам Жарков для себя же выстроил, на свой кошт. Он купец тароватый…

— Да ведь нам, купцам, тятенька, и не можно растяпистыми-то быть, — подёргивая вожжами, сказал малый; он сидел вполоборота к седокам.

— А ты помолчи! — прикрикнул на него отец не то всерьёз, не то в шутку. — А нет — живо святым кулаком да по окаянной шее… Чуешь?

— Какой вы, право, тятенька! — обидчиво произнёс сын. — Да ведь я к слову.

— А это ж чьи суда-то? Его же? — спросил Пугачёв.

— Жарковские, жарковские… С товарами! По Каме да по Волге ходят. Унжаки, тихвинки, беляны, астраханские косные лодки. Впрочем говоря — тут и других купцов, и моих пара посудинок есть. Вишь, Булак-то многоводен ныне, а вот ужо осенью одна тина останется да ил.

— А какие же товары-то грузятся тут? — допытывался Пугачёв.

— А товары — перво-наперво хлеб, ну там ещё рогожи, лубок, ободья колёсные, кожа, мыло, свечи сальные, холст… Да мало ли! Ведь Жарков-то, мотри, оптовую торговлю ведет по всей России. У него есть расшивы с коноводными машинами: по бокам колёсья с плицами по воде хлещут. А это вон амбары, вишь, пошли жарковские, да ещё Петрова купца. И мой амбаришка… вон-вон, с краю стоит.

Небо в лохматых тучах, накрапывал дождик. Вдали погромыхивало. Становилось темно. Сзади золотым ожерельем туманился отблеск костров — то передовые позиции, куда было выведено немало жителей.

А вот и крохинский дом. Заскрипели ворота, подбежали люди с фонарями. Хозяева с гостем вошли в горницы.

— Ну, гостёнок дорогой, пойдём-ка наперёд в баньку, в мылёнку, с великого устаточку косточки распарить.

— Ништо, ништо, Иван Васильич, — обрадованно сказал Пугачёв и даже крякнул. — До баньки я охоч.

Провожали в баню гостя и хозяина два рослых молодца с фонарём. Шли огородом, садом. Путанные тени от деревьев елозили, растекались по усыпанной песком дорожке. Пахло обрызнутыми дождём густыми травами, наливавшимися яблоками, волглой, разопревшей за день чёрной землёй.