Эллины и иудеи

Рядом со мной сидела маленькая, хрупкая, изящно сложенная немолодая казашка, математик-программист одного из академических институтов. Познакомились мы на обсуждении "Тайного советника". Вероятно, подобные речи ей доводилось слышать не слишком часто, она то вздрагивала всем телом, то сжимала от негодования кулачки... "Вы будете выступать?.." — спросила она. "Нет, и вам не советую". — Она разочарованно посмотрела на меня и сердито отвернулась.

О чем было говорить с этими людьми?.. Напротив меня, через стол, сидел Володя Татенко, кинематографист, он что-то записывал в толстую тетрадь, лицо у него было серьезное, ответственное. Мы с ним в одни годы жили в Караганде, его целеустремленность всегда сочеталась с осторожностью... Но среди приглашенных большинство составляли молодые казахстанские журналисты, инициативные, смелые, кое-кого я знал... "Недавно газетчики обнаружили поблизости от Алма-Аты большое захоронение, видимо — тридцатых годов, — сказал один из них. — Мы хотели начать расследование, но нам запретили..." - "Этим займутся компетентные органы," - был ответ. —"Можно ли получить на руки дела реабилитированных?..— спросил другой. — Может ли сын узнать, за что расстреляли его отца?" -"В каждом отдельном случае будем решать особо..."

Поднялась Абдрахманова, поэтесса. Я помнил, как однажды, выступая в Союзе писателей, она минут сорок электризовала своей страстной речью переполненный зал, и я, захваченный звучанием голоса, жестами, выражением лица, не понимая ни слова, слушал ее, как слушают музыку, которой не нужен перевод... Так было и на этот раз. Там, — она указала на стену, — там, за этими стенами — новое время, новая жизнь, перестройка... И кто бы мы ни были, — жест в сторону Главного идеолога, Устинова, всех сидящих за столом, - какие бы должности, звания, чины не имел каждый из нас, все мы — только дети народа, наше святое дело — выполнить свой долг перед ним... Понять, почему судьба наших предков была трагичной, и не допустить, чтобы те же трагедии повторились в судьбах наших детей... Примерно об этом говорила она, и напор этой Женщины, Дочери, Матери был так неотразим, что и Главный идеолог, и Устинов и высокорангированные гости, участники срочно затеянного спектакля, поеживались и как-то блекло улыбались, притихнув и вначале пытаясь, а потом уже и не пытаясь ее остановить...

После нее выступила Байкенова, моя соседка. Так я и знал: она заговорила о демократии, об угрозе возрождения сталинизма, о Сахарове... Слова ее были похожи на красную тряпку, а она сама — на ребенка, девочку, которая выбежала на арену и машет этой тряпкой перед самой мордой быка с налитыми кровью глазами...

— Демократия?.. — Он уже не кричал, а визжал, надсаживался, мой пунцовый от ярости дружок Устинов. — Да кому не понятно, что, играя такими словечками... хотят расколоть... разрушить... А раздувая страсти вокруг противоречивой, неоднозначной фигуры Сталина... кое-кто стремится... Но партия не допустит... — Он только что кулаком по столу не грохал: нельзя, перестройка все-таки...

— Вы что же, запрещаете в Москву ехать? — спросил Айрих, поднимаясь и с шумом отодвигая стул. Он был сед, но еще крепок, и выступал на заседаниях нашего инициативного комитета всегда разумно и дельно.

— Мы не запрещаем, мы не рекомендуем!.. Да, да! Не рекомендуем!.. — Устинов твердил это слово, как заклятие.

— А кто из членов партии поддастся на провокацию и поедет, тот простится с партийным билетом!..

— Вы!.. Вы это кому — вы это мне говорите?.. — В наступившей тишине, показалось мне, я расслышал, как у Айриха булькнуло в горле. — Вы еще под столом бегали, когда я получил свой партийный билет! Это было еще до того, когда с Волги нас выселяли!.. Я его всю трудармию с собой носил! Да! И я ждал, может быть, всю жизнь эту перестройку! Я говорил и буду говорить о Сталине, об этом злодее, этом вампире! И вы меня не испугаете... Я поеду!..

— Конечно, конечно, — заиграла, зазмеилась на устах Главного идеолога тонкая кинжальная улыбка, — мы не запрещаем, товарищ Айрих... Только сначала вы обратитесь в свою парторганизацию, посоветуйтесь там, и если вас поддержат...

— Я все равно поеду!.. — повторил Айрих еще упрямей...

Не знаю в точности, что происходило дальше. Кажется, кого-то удалось отговорить, кто-то хотя и со скандалом, но вылетел в Москву, Айриха чуть ли не сняли с самолета... Но это были уже детали. Возвращаясь с того совещания домой, я думал: вот она — Власть без перчатки... Власть, для которой Сахаров был и остается врагом, потому что задуманный им "Мемориал" обнажает самые страшные, самые бесчеловечные ее преступления... Зато для нее Успенский — свой человек, так же, как Толмачев, и "Тайный советник", возможно, появился с их тайного благословения, отсюда и отчаянная "смелость" Толмачева, его неуязвимость, кто бы и что бы ни написал, ни говорил... Он служит Власти, она его не выдаст.