Елизавета I

Она начала с изысканных выражений признательности Филиппу за его неизменную дружескую расположенность, каковая, по его собственным заверениям, не исчезнет и впредь, «основываясь на давнишних узах, связывающих бургундский и английский королевские дома». Фериа молча выслушал это цветистое вступление и сразу же взял быка за рога.

Именно Филиппа, заговорил он, следует Елизавете благодарить за свое грядущее восхождение на английский престол. Ни Мария, ни Тайный совет к этому никакого отношения не имеют, всем руководит, оставаясь в тени, Филипп.

О нет, мягко поправила его Елизавета, своим положением она обязана не Филиппу и вообще не знати, а только народу. Такая любовь к подданным, отвечал Фериа, — а скоро все англичане действительно станут ее подданными, — заслуживает всяческого уважения, и надо признать, что большинство англичан сейчас и впрямь на стороне принцессы. Тем не менее не следует забывать, кому все же должна быть благодарна Елизавета за то, что вообще имеет возможность вести этот разговор; лично он, Фериа, убежден, что, если бы не его господин, Елизавета вряд ли пережила бы свою сестру.

О многих предметах они толковали в тот вечер: о мирных переговорах на Континенте и о том, какие инструкции следует дать английским участникам этих переговоров; о герцоге Савойском, чью руку Елизавета вынуждена была отвергнуть из опасения потерять доверие народа, как потеряла его Мария, выйдя замуж за чужеземца; о средствах, которых Елизавета лишилась в нынешнее царствование, хотя на военные предприятия Филиппа Мария денег не жалела.

На протяжении всего разговора Фериа внимательно наблюдал за Елизаветой, прикидывая в уме ее достоинства и недостатки как правительницы и приходя постепенно к выводу, что, хоть официально она еще не коронована, но фактически уже является королевой Англии.

«У нее острый ум, она необыкновенно тщеславна, — записывает он, — и в ведении дел чрезвычайно похожа на отца» (если представители на мирных переговорах придут к соглашению, не предусматривающему возвращения Кале под сень английской короны, то, по словам Елизаветы, это «будет стоить им жизни»). Что же до вопросов религии, продолжает Фериа, то тут никаких надежд нет, ибо Елизавета окружила себя сплошь еретиками мужского и женского пола. Теперь, когда ей уже нечего бояться умирающей королевы, принцесса готова дать полную волю обуревающим ее чувствам. «Она чрезвычайно возмущена всем тем, что ей пришлось претерпеть во время царствования Марии», — записывает граф, и, хотя далее эту тему не развивает, представляется весьма вероятным, что весь разговор, собственно, был окрашен в эти тона.

В середине ноября в Хэтфилде царила праздничная атмосфера. Вокруг замка, дрожа на пронизывающем ветру, толпилось множество людей («количество их постоянно увеличивалось») в ожидании вестей из Лондона. Продолжалась оживленная переписка, к замку все время подъезжали курьеры. Двор же словно оцепенел, ибо Поул, как и Мария, был болен, а кроме него, некому было заниматься ведением дел. Центр жизни переместился в Хэтфилд, где Елизавета поспешно подбирала себе советников и консультантов, приступая со своей обычной энергией к выработке политики в отношении зарубежных дворов. А вокруг все только и говорили, что о празднествах в честь восшествия на престол, об одеждах и украшениях, в которых знатным дамам и господам следует появиться при короновании новой повелительницы. В Англии подходящих тканей не нашлось, так что заказы делались в Антверпене; в конце концов этот город, как стало известно, был опустошен до дна, до последнего рулона шелка.

И вот наступило 16 ноября, день, когда из Лондона пришло долгожданное известие о том, что Марии осталось жить совсем недолго. Час тянулся за часом, любопытствующий народ оставался на своей бессменной вахте. Наконец, наутро было объявлено: королева умерла на рассвете, отошла мирно, во сне, выслушав накануне последнюю мессу. Умирал, как было сказано, и Поул.

Можно только гадать, с каким чувством внутреннего облегчения произнесла Елизавета на латыни приписываемые ей слова: «На то воля Божья, и она священна в наших глазах». Но через тридцать лет королева утверждала, что при известии о смерти Марии залилась слезами. Наверное, и впрямь она оплакивала судьбу несчастной ненавистной сестры, но мучилась и свалившейся теперь на нее тяжестью управления страной. И еще, должно быть, то были слезы освобождения от кошмара прошлого, который остался позади.

«О Боже, великий, всемогущий Боже, — вознесет Елизавета молитву в день коронации, — прими благодарность мою за милосердие, за то, что дал мне дожить до этого светлого дня. Воистину, Ты снизошел ко мне так, как снизошел к Твоему верному и преданному слуге Даниилу, пророку Твоему, которого вырвал из пасти жадных и свирепых львов».

Часть 3 La plus fine femme du monde

Глава 15