Елизавета I

Чик, Гриндел и Роджер Эшем — проживая в Кембридже до 1548 года, он тем не менее также принимал живое участие в образовании Елизаветы — все они были питомцами колледжа Святого Иоанна. Вместе с Коксом и другими учеными из Кембриджа они образовали нечто вроде интеллектуального моста между космополитическим, в духе католицизма, гуманистическим учением Эразма и Томаса Мора с его неприятием доктринальной схемы, оптимизмом и религиозной терпимостью, и радикальным протестантским учением, агрессивно-националистическим по своей сути и с ясной склонностью к четкой доктрине как противоядию ереси. В своей образовательной программе они делали сильный упор на греческий и латынь (а коль скоро речь шла об университетском обучении, то и на иврит), ибо, не овладев этими языками, невозможно читать ни работы отцов церкви, ни классиков античности в оригинале. Но хотя у этих последних — Демосфена, Платона, Вергилия и особенно Цицерона — всегда необычайно высоко ценили глубину мысли и красоту формы, их работам все же, как считалось, не хватало поэтичности и той меры истинности, что присущи Библии. В 40-е годы XVI века Кембридж, по словам одного наблюдателя, постепенно превращался из цитадели духовного образования в школу для мирян; впрочем, утратив свой клерикальный дух, он по-прежнему оставался академией христианской добродетели, где дворянским сыновьям предстояло сформировать характер и очистить религиозное чувство, приготовляя себя к пожизненной борьбе с грехом. И предстояло им прожить свою героическую жизнь в тенетах английской церкви, но посвящая себя неустанной службе государству и монарху.

Наставники Елизаветы были людьми молодыми. Гринделу — около двадцати пяти, Чику — тридцать с небольшим, правда, Коксу — все сорок пять. Однако же в сравнении с предыдущим поколением гуманистов их отличали аскетизм и склонность к праведному образу жизни. Танцы и азартные игры заслуживали, как они считали, сурового осуждения; лишь непрестанные молитвы и одинокие благочестивые размышления наряду с обширным чтением могли, согласно их идеям, укрепить душу человека, вступающего в раздираемый противоречиями мир. Что-то средневековое ощущалось в представлениях этих просвещенных наследников Ренессанса. В одно из посланий родственнику Елизаветы Джону Эшли Роджер Эшем вложил серию рисунков, изображающих «пляску смерти», в надежде на то, что в этих внушающих ужас образах тот «как в зеркале, разглядит упадок славы, разложение плоти, греховность мира с его похотью и тщеславием».

О том, какую программу приготовил для Елизаветы Гриндел, можно судить по позднейшим урокам Эшема. Скорее всего утренние часы отдавались изучению греческого, включавшему в себя начала грамматики и перевод простых текстов; затем — чтение Нового Завета и не чрезмерно сложных классических авторов. После обеда Елизавета, вероятно, занималась латынью, главным образом Цицероном и Титом Ливием, а оставшееся время делилось между французским и итальянским. Интерес и способности к итальянскому Елизавета разделяла со своей мачехой (но не с Марией, которая обучалась в 20-е годы, когда итальянская культура еще не успела войти в моду) и по крайней мере к одиннадцати годам могла продемонстрировать свои успехи, отправляя королеве изящные письма на языке Данте.

Примерно в это время в классной комнате Елизаветы и появился «королевский хранитель древностей» Джон Лиланд. Этот визит стал первой проверкой ее достижений. Джон Чик сначала представил гостю Эдуарда, а затем подвел к Елизавете, которую попросил обратиться к нему на латыни, «что она и сделала». Лиланд, на которого произвели немалое впечатление знания и изысканные манеры этой худощавой рыжеволосой девочки и который не упускал ни единой возможности порадовать своего благодетеля-короля, запечатлел эту встречу в поэтических строках на латыни.

В качестве подарка к наступающему 1545 году Елизавета отправила мачехе посылку, в полной мере демонстрирующую все, чего она за это время добилась. То была рукописная книга, а ее переплет, красиво прошитый голубыми и серебряными нитями, украшенный вышитыми анютиными глазками и инициалами королевы, ясно показывал мастерство дарителя. По изящному почерку, а уж тем более по переводу — ибо Елизавета переложила французский оригинал в стремительный, разве что чрезмерно изысканный английский — легко можно было судить о высоком уровне грамотности на обоих языках. Это и само по себе было приятно, но больше всего порадовал Екатерину Парр выбор оригинала. То был современный текст духовного содержания, отчасти напоминающий собственные работы Екатерины, — «Зерцало грешной души» Маргариты Наваррской, строгая, исполненная душевного страдания небольшая книга с величественными обертонами в духе Ветхого Завета и пафосом самоотреченности. Елизавета предварила ее развернутым торжественным посвящением, расцвеченным рассуждениями в стиле классических максим.