Все эти распри, все это внутреннее недовольство, молчаливое осуждение разом пройдут, как только Елизавета вступит в брак или по крайней мере объявит имя преемника. Прекратится утомительное сватовство, прекратятся тайные сходки, где обсуждались вопросы престолонаследия, — услышав о них, Елизавета буквально «пришла в ярость», — не будет больше страха, который неизменно появлялся, стоило ей всего лишь слегка простудиться либо почувствовать небольшую резь в глазах. С тех самых пор, как два года назад смерть взмахнула над ней своим черным крылом, никого не покидала мысль о возможности конца. Предсказания на эту тему наложились на непреходящую угрозу со стороны северной соседки, и это ужасно нервировало Елизавету, она и сама «очень боялась» заболеть, жила в постоянном напряжении. К тому же неизменно маячила зловещая возможность того, что в результате какого-нибудь неосторожного шага нарушится существующий хрупкий баланс сил и Англия окажется втянутой в полномасштабную войну. В таком случае ради спасения королевства да и самой себя Елизавету могут вынудить — или ей без всякого принуждения придется — заключить брак в большой спешке, не имея времени как следует подумать, не имея даже возможности посмотреть на человека, которому предстоит вручить себя и свой скипетр.
Чтобы положить конец всему этому, Елизавета и решилась пожертвовать Робертом Дадли, за которого сама, если смотреть на вещи реально, выйти не могла. То была цена за душевный покой.
…Едва Мелвилл устроился на новом месте, как к нему пожаловал посланец из Вестминстера. Это был блестящий придворный кавалер Кристофер Хэттон. От имени королевы он приветствовал посла и передал приглашение встретиться завтра же, в восемь утра, во время ежедневной прогулки в саду. За ним последовал давний приятель Мелвилла Николас Трокмортон, преданный слуга Марии Стюарт, который давно уже был втянут в шотландскую интригу. Он ввел Мелвилла в курс последних дел и посоветовал, «как вести себя с королевой». Если она заупрямится, наставлял друга Трокмортон, надо «сослаться на свои дружеские отношения с испанским послом», это, мол, приведет королеву в чувство.
Ничто здесь не делается, продолжал Трокмортон, без согласия Сесила и Дадли; и хотя он лично относится к обоим «без особой симпатии», вести себя с ними да и вообще со всеми приближенными королевы следует осмотрительно, ибо в Вестминстере, как, впрочем, и в Эдинбурге, личности значат больше, чем дела.
Утром Хэттон появился вновь; ему предстояло сопроводить Мелвилла во дворец. Но до того он передал дар от Дадли — превосходного скакуна в попоне, расшитой золотом. Лошадь, сказал он, в распоряжении его светлости на все время пребывания в Англии.
Когда Мелвилл появился в Вестминстере, Елизавета быстрым шагом прогуливалась взад-вперед по садовой аллее. Это был не просто утренний моцион на свежем воздухе, Елизавета выказывала, возможно, демонстративно, явные признаки раздражения. Мелвиллу она не дала сказать и слова, разом перейдя в наступление — как Мария позволяет себе говорить с нею в последнем письме?
Разговор шел по-французски. Мелвилл сослался на то, что слишком долго прожил во Франции да и английский его с шотландским акцентом неловок, Елизавета же, говорившая по-французски не хуже гостя, согласилась, хотя и с видимой неохотой. К таким фокусам она всегда прибегала: на каком бы языке ни обращались к ней послы (а по-английски из них не говорил никто), она всякий раз жаловалась, что на других языках ей говорить легче. Так, в беседе с одним послом она обмолвилась, что «по-французски говорит с некоторым трудом, потому что давно привыкла к латыни». А другому заявила, что, напротив, латынь ее дурна, она «лучше владеет греческим, итальянским и французским». «Понимаю я немецкий прекрасно, — хвастливо говорила она габсбургскому послу, — но изъясняюсь неважно». В начальные годы царствования, когда при дворе еще оставался граф Фериа, Елизавета пыталась, и далеко не без успеха, читать документы по-португальски, хотя все же ей приходилось время от времени прибегать к помощи графа. В любом случае, на каком бы иностранном языке беседа ни шла, королева всегда говорила очень громко, «чтобы было слышно всем».
Она заявила Мелвиллу, что написала Марии «резкое» письмо и тянет с его отправлением только потому, что не уверена, достаточно ли оно резкое. Шотландец, который благодаря беседе с Трокмортоном был более или менее готов к попытке с первых же шагов сбить его с толку, не замедлил с ответом. Ее величество, сказал он, быть может, чуть снисходительно, явно обманул «язык, принятый при французском дворе» (хотя французский Елизаветы был безупречен, особенно если иметь в виду, что она ни разу не была во Франции), с его недоговоренностями и обертонами. В результате длительной беседы Елизавета в конце концов дала себя убедить и, пообещав разорвать написанное письмо, выказала готовность возобновить старую добрую дружбу.