Хотя, вообще говоря, именно у претендента из дома Габсбургов были наилучшие шансы на брак с Елизаветой. Эрцгерцог Чарльз, сын императора Фердинанда, считался, во всяком случае, исходя из английских интересов на Континенте, «лучшей парой» Елизавете. Его брата — Фердинанда-младшего — она отвергла за фанатичную приверженность католической вере и совершенно неразборчивый почерк — «ничего похожего» она раньше не видела, — не говоря уже о его толстой и краснощекой любовнице-немке. Но юный Чарльз был, по слухам, «приятен на вид», тонок в талии, широк в плечах, узок в бедрах. В детстве, правда, он переболел оспой, но следов она почти не оставила, точно так же как практически незаметна была при езде верхом легкая сутулость. Не слушайте, убеждал Елизавету де Куад- ра, когда эрцгерцога называют «маленьким монстром». Все как раз наоборот. Голова у него вовсе не такая большая, как говорят, он не питает особого пристрастия к охоте и вопреки слухам отнюдь не лишен способности к управлению государством. А самое главное, он обнаруживает явную склонность к протестантизму, и если ее величеству нравится портретное изображение эрцгерцога, его высочество с радостью приедет в Англию и посватается лично.
Задним числом становится ясно, что Елизавета никогда не рассматривала возможность брака с эрцгерцогом Чарльзом всерьез, но все же на протяжении почти всего 1559 года с успехом делала вид, что весьма заинтересована этим предложением, столь раздражавшим, к слову, французов. Сесил, Перри, молодой герцог Норфолк, а также многие из членов Совета, в свою очередь, весьма благосклонно относились к перспективам такого союза, хотя чем дальше, тем больше симпатии их питались растущим страхом перед Дадли.
«Все здесь страшно боятся, что этот человек может стать королем», — писал в ноябре де Куадра, и недавно возникшие слухи о покушениях на жизнь Дадли и Елизаветы только подтверждали эти слова. В октябре шушукались о том, что Елизавету и конюшего собирались отравить во время званого обеда у Арундела. Королева «с большой обеспокоенностью» узнала об этой истории. Еще один заговор был раскрыт несколько недель спустя, и с тех пор «во дворце только и толковали», что о грядущем убийстве Дадли.
Сам же он был «бдителен и держался настороже», Елизавета тоже нервничала, чувствуя, что не может отвести смертельную угрозу от своего любимца. Советники ее, обычно занятые мелкими дрязгами личного свойства, на сей раз объединились в решимости избавиться от Дадли. Пронесся слух, что в заговоре участвует один из слуг королевы, некто Друри, вместе со своим братом. Выходит, убийцы или по крайней мере пособники убийц появились в ее личном окружении? Так как же можно говорить о безопасности — собственной и возлюбленного?
Тем временем скандал, разгоревшийся вокруг предполагаемого романа Елизаветы, приобрел такие масштабы и оброс такими отталкивающими подробностями, что это начало угрожать перспективам ее брачного союза, особенно за рубежом. Добрая репутация Елизаветы трещала по швам. «Мне приходилось слышать такое, чего и бумага не выдерживает, и вы легко поймете, о чем идет речь», — писал одному корреспонденту де Куадра. Елизавета предстала в этих рассказах в роли Медеи, женщины, ведомой одной лишь низменной страстью, «без ума и без совести», «безумицей, охваченной плотским желанием», «чертом в юбке» и так далее. Клеветнические измышления доносились отовсюду — так много людей откровенно нападали на Елизавету, так слабы были голоса в ее защиту.
На самом деле — и советники королевы это отлично понимали — главное, собственно, не сам грех (если о нем вообще можно в данном случае говорить), главное — видимость грехопадения. Факты уже потеряли какое-либо значение: пройдет совсем немного времени, и королева будет уже словно погребена под тяжестью одной лишь молвы, и тогда никто не отважится рискнуть своей честью и жениться на ней. Именно этой жестокой, но и самоочевидной истине Елизавета отказывалась посмотреть в лицо — разве что, как некоторые туманно намекали, она настолько распущенна, что сама стремится разрушить всякую возможность брачного союза, чтобы заиметь в любовниках не одного лишь Дадли, но многих.