Элиза Ожешко

Два года прошли в пустейших развлечениях и забавах. Жена-подросток «вырастала из своих платьев, становившихся ей короткими и тесными, прежде чем она успевала их износить».

Кругом по деревням с забитым белорусским людом, в стороне от покрытых прогнившей соломой хат, белели, утопая летом в зелени садов и парков, шумные «дворянские гнезда» польской шляхты. Одних только родственников было у Петра Ожешко в губернии до сорока домов — есть куда поехать, есть, кого принять, есть, где повеселиться.

Пан Ожешко был жуир, бонвиван, игрок.

Промотав свое состояние, он стал проматывать приданое своей молоденькой жены. Картинная галерея, значительная часть библиотеки отца, состоявшей из нескольких тысяч названий, часть обстановки отцовского дома, крупные денежные средства — все кануло будто в бездну.

И вот жена-подросток, под ударами первых бед в жизни, начала и духовно «вырастать из своих платьев». И сказалось это не только на ее отношениях с мужем, но и в быстром росте всей личности этой выдающейся польской женщины.

В деревне Элиза Ожешко стояла несколько ближе к народу, чем в Гродно. Ей случалось тут видеть людей бедных, замученных непосильным трудом, страдающих. И она уже начинала отдаленно понимать, что это значит. Ее прежние, как она их метко характеризовала, «инертные симпатии и жалости к народу» стали оживать и становиться все сознательнее.

А тут подоспело время подготовки крестьянской реформы во всей Российской империи, включая и «Царство Польское».

Поневоле прислушиваясь к горячим спорам, вспыхивавшим везде и всюду и неизменно касавшимся жгучего вопроса об освобождении крестьян, и притом с землей, а не без земли, Элиза Ожешко все решительнее стала склоняться на сторону более радикальной, вышедшей, частью, из университетов молодежи, собиравшейся среди прочих гостей в Людвинове у супругов Ожешко.

«Это течение захватило меня, главным образом, со стороны чувства, но этот крючок потянул меня дальше, по направлению чувства, просветленного мыслью».

А это значило, что в ней продолжало расти и обостряться чувство ее отличия от мужа, родовитого шляхтича, беспечно жившего на доходы от барщины и третировавшего белорусских крестьян, как «быдло».

Испытав ряд личных разочарований в муже, теряя к нему уважение, молодая женщина почувствовала, что их разделяют и взгляды на внешний мир, на общество и на историю — на прошлое и настоящее Польши.

Но что она могла противопоставить взглядам своего мужа?

Пани Элизе Ожешковой было всего еще только семнадцать лет.

У нее не было знания жизни и не было никакого образования — она это ясно чувствовала, когда вокруг спорили студенты и лица, окончившие университеты.

По временам она сравнивала себя, как одна из ее будущих героинь, с камнем, занимающим место на засеянном пшеницей поле. «Она чувствовала в себе протест молодости, здоровья и сил, который всецело овладевал ею, нес куда-то, навстречу живому, настоящему делу. Ей хотелось куда-то идти, бежать, помогать кому-то, иметь какую-то цель в жизни. Но в ее положении не к чему было приложить силы».

IV

Тогда-то для нее начался период интенсивных духовных исканий, совпавший с порою великого социального и политического кризиса в истории Польши, отмеченного годами 1860–1864.

Эти пылкие искания не прекращались всю ее жизнь.

Она жадно набрасывалась на современную польскую прессу.

Помогала уцелевшая часть доставшейся ей в приданое отцовской библиотеки, состоявшей из сочинений французских просветителей, откуда на нее хлынул такой благотворный поток идей, какого вообще человечество не знало со времен Возрождения.

Из всех «великих мужей, просветивших Францию», ей ближе всех оказался демократический гений Руссо с его «евангелием природы», с его проповедью естественности и сближения с народом.

Философия эпохи «Просвещения» помогла кристаллизации в мировоззрении Элизы Ожешко идей светской морали. Влиянием великих французских просветителей отчасти объясняется и ее пусть сдержанный, но все же несомненный антиклерикализм. В противоположность многим другим польским писателям Ожешко очень редко вводила в свои произведения духовных лиц и совершенно чуждалась мистики.

Всю жизнь ее не покидал также и особенно характерный для польской и русской интеллигенции шестидесятых-семидесятых годов интерес к естествознанию, горячей пропагандисткой которого она стала после нескольких лет занятий им без всякой живой помощи знающих людей, да еще при тогдашнем недостатке пособий по самообразованию.