Эликсир и камень

3. Магия раннего Средневековья

Разумеется, на протяжении первого тысячелетия нашей эры философия герметизма не обладала исключительной монополией на развитие магии. Так, например, Индия и Китай имели собственные традиции магии и алхимии, которые распространялись в Тибет, Бирму, Корею и Японию. Во многих отношениях они задолго предвосхитили александрийский герметизм. Но тем не менее они не считали герметизм – или, по крайней мере, его основные положения – чуждым себе по духу. В качестве примера можно привести даосскую алхимию, которая оперировала не только с четырьмя традиционными элементами западной алхимии – землей, воздухом, огнем и водой. Для даосского алхимика дерево тоже являлось одним из основных элементов. Однако базовые принципы – соответствие высшего и низшего, внутреннего и внешнего, взаимосвязь всего сущего, способность вызывать изменения «нажатием на нужные кнопки» – алхимии Востока соответствовали принципам ее западного эквивалента. Через гимнософистов Александрии индийская философия, как ведическая, так и буддистская, внесла свой уникальный вклад в формирование герметизма.

В Западной Европе в период раннего Средневековья тоже существовали традиции магии, но они не имели почти ничего общего с герметизмом. У славянских и тевтонских народов издревле существовали колдуны и шаманы – племенные предсказатели и знахари. У кельтов эти фигуры были более сложными – друиды, роль и деятельность которых включала в себя функции бардов, или, как их называли в древней Ирландии, «оллавов». В отсутствие письменности шаман, друид, бард или оллав выполнял функции священника. Не имея никаких записей, он должен был опираться в основном на память, и поэтому тренировка памяти стала одним «из секретов его ремесла». Способность к запоминанию у этих людей порой была просто удивительной.

В конечном итоге «искусство запоминания» народов Средиземноморья и кельтов соединилось с герметизмом, превратившись в неотъемлемую часть западной эзотерической традиции.

В отсутствие письменности друид, бард или оллав был, по существу, живой книгой, а во многих случаях и настоящей живой библиотекой. Его память хранила историю, легенды, обычаи, законы – все то, что относилось к наследию и самоидентификации народа или племени. В этом смысле он был величественной и влиятельной фигурой, не менее почитаемой, чем христианские священнослужители. В соответствии с традициями, которые, к сожалению, не сохранились в наши дни, бард в Древней Ирландии имел право появиться на поле брани и одним-единственным словом установить перемирие между враждующими сторонами. Любой, кто посмел ослушаться этого приказа, предавался анафеме.

Наложение проклятия представляло собой магическое действие – примитивное с точки зрения герметизма, но тем не менее магическое. Нередко оно производило сильное впечатление даже на тех, кто не был знаком с лежащими в его основе традициями. Римский историк Тацит описывает столкновение солдат империи с кельтскими воинами: «Враг выстроился на берегу плотной вооруженной массой людей. Среди них были одетые в черное женщины с растрепанными волосами, похожие на фурий; эти женщины размахивали факелами. Тут же можно было видеть друидов, которые простирали руки к небу и выкрикивали ужасные проклятия» [54]. Эффект получился обескураживающий: «Их фантастический спектакль поверг римских солдат в ступор. Они застыли неподвижно, становясь удобной мишенью для врага» [55].

Если такого рода магия была способна устрашить хорошо обученные и дисциплинированные римские войска, то еще больший испуг она вызывала у людей, для которых она была священной традицией. Кельтский бард не скупился на магические заклинания, и для него, как и для последователя герметизма, слова и имена обладали внутренней силой. «Называя» человека – упоминая его в поэме, так называемой «сатире» или в проклятии, – бард мог навлечь бедствия на него самого, а также на его потомков, как правило, «до седьмого колена». Неудивительно, что эта приписываемая барду сила могла внушать ужас. Согласно древней ирландской поговорке: «Проклятие падет на голову того, кто поднимет руку на поэта». Такое проклятие представляло собой не просто мелкую личную месть. Если поэт представлялся воплощением законов и традиций всего народа, то причиненный ему вред, даже символический, рассматривался как вред, причиненный народу в целом. Соответственно преступник становился парией, объявлялся вне закона и проклинался – языческий эквивалент отлучения от церкви.