Элемента.L

Удивительно, как там во дворе было уютно и тепло, несмотря на то, что солнце уже садилось. После набережной, где они провели столько времени на пронзительном ветру, что у Феликса ломило уши, во дворе было тихо и так спокойно.

- Надо же, а из окна он кажется совсем другим, - искренне восхитилась Ева, видимо, почувствовав тоже что и Феликс. Она всматривалась в окна, пытаясь угадать какое из них кухонное. Долго гадать не пришлось. Кухонным было то, в котором скрестив на груди руки стояла рыжеволосая женщина с длинной сигаретой в руке. Ева ей приветливо помахала, она кивнула в ответ.

- Здесь? – спросил Феликс со всей силы втыкая в землю тяжелый ледоруб. Он отколол кусок слежавшейся земли, и Ева присела, чтобы посмотреть на нее поближе.

- Давай-давай! – призывала она его долбить еще. Он стал ритмично поднимать и опускать инструмент, и земля крошилась, отмалывалась, но обнажала под пыльно-серым только более темный и влажные слои.

- Отлично, - сказала Ева, - похоже, земля, - и поднялась, отряхивая руки.

- Ты умеешь садить деревья? - на всякий случай спросил ее Феликс.

- Не особо, - пожала она плечами и улыбнулась, - но я видела, как это делают.

- Отлично, - повторил за ней Феликс, - предлагаю завтра же этим и заняться, - если ты мне, конечно, составишь компанию. Или все же лучше садовника?

- Ну, ты же не собираешься разбивать здесь фруктовый сад? – на всякий случай уточнила Ева, и когда Феликс отрицательно покачал головой, добавила: - Думаю, хотя бы одно дерево мы точно сумеем посадить сами.

Пока они дошли обратно, пока ставили назад ледоруб, мыли руки, и Ева рассказывала о том, что много времени провела в деревне, пиццу уже привезли. И Клара даже ее нарезала. Сидеть с ними женщина не стала, и, положив себе на тарелку всего один тоненький кусочек, удалилась.

Феликс помнил каждое слово того их застольного разговора, только совсем забыл про то, что должен ее был очаровывать и влюблять. Она говорила о том, что никогда не была за границей. Ему, проводившему в зарубежных поездках большую часть своего рабочего времени это было странно. И еще более странным было то, что она не хотела никуда ехать. Девушки, с которыми он общался, если еще не были где-то за рубежом, то мечтали обязательно побывать, а те, что бывали, мечтали непременно поехать еще, и еще, и еще. И так преданно, так по-собачьи заглядывали ему в глаза и завидовали, что он объездил весь мир. А Ева не заглядывала, не завидовала и вообще считала, что ездить как это делает он – по работе, важному делу, в поисках вдохновения или по еще какой-нибудь причине - правильно, и нужно. А так как она не имела ни одной хоть сколько-нибудь уважительной причины отправиться в путешествие, то и смысла в этом не видела и не хотела.

- А на отдых? Куда-нибудь к морю? – предположил Феликс.

- Знаешь, где бы я действительно отдохнула? – спросила она, - У бабушки в деревне. В том самом старом доме, и в том самом старом саду, где я видела, как сажают деревья.

- Снова перечитывать Чехова? – улыбнулся он.

В парке он еще помнил, что должен ее очаровать, а потому узнав, что она сейчас читает Чехова, умничал и поражал ее своими познаниями его творчества. И она, ни разу не перебила его за время этого многословного монолога. Он же пояснял ей чем отличается раннее творчество Чехова от позднего, что восхищало в нем его современников и почему он был мастером короткого жанра. Потом перестав, наконец, красоваться, он решил узнать зачем она то его сейчас читает.

- Недавно в одной интернет-публикации я прочитала, что, когда Чехов был в Венеции, его встретила там Зинаида Гиппиус, и как все петербургские снобы, посчитала своим долгом поставить провинциала на место и намеренно запутала его в ценах на гостиницу. И написала в своем дневнике что-то типа «нормальный провинциальный доктор…тонкая наблюдательность в своем пределе…грубоватые манеры». И мне так стало обидно за него, что острое чувство несправедливости заставляет меня все перечитывать его рассказы и перечитывать, и перечитывать, и перечитывать. Но оно не отпускает. Чехов плохо видел, плохо знал иностранные языки, поэтому был практически беспомощен за границей, он был болен, четырнадцать лет он мужественно боролся с туберкулезом. И это так чудовищно бесчеловечно, жестоко и подло с ее стороны.

Всю его спесь разом как рукой сняло. Он мучительно рылся в бесконечной памяти Лулу, силясь выудить хоть что-нибудь успокоительное.

 - Знаешь, может это тебя немного утешит, - наконец, сказал он, -  но эта Гиппиус, она вообще была сукой по жизни.

- А еще все они умерли, - грустно улыбнулась Ева.

- И давно умерли! И ты перечитываешь Чехова, а не Гиппиус. Ты любишь Чехова и плевать, что кто-то там позволил себе отозваться о нем плохо. Художника каждый может обидеть, - он подал ей руку, чтобы помочь спуститься по высоким ступенькам к самой воде.

- Откуда ты так много знаешь про Чехова? - спросила Ева, отправляя в рот кусок еще теплой пиццы, тоже вспомнив недавний разговор.