Элегия мертвых дней

– И на этот раз вы не угадали. В сущности, я читаю одного-единственного автора – Оскара Уайльда. Вообще, у меня двое учителей – Оскар Уайльд и Бобби Савов. Оба, увы, покойники.

Я только собирался спросить, что за светило этот Бобби Савов, но Мишель упредил меня.

– Почему вы решили, что я много читаю?

– Потому что в ваших рассуждениях есть что-то книжное, – без обиняков выпалил я.

– А как насчет чувства красоты?

– Скверно. Под красотой вы разумеете известную долю фальши: косметику, грим, мнимость… И при этом боитесь копнуть глубже, потому как там, в глубине, кончается фальшь и начинается истинное.

Он поглядел на меня с легким удивлением, как будто только сейчас обнаружил мое присутствие, и губы его снова вытянулись в нить иронической улыбки.

– Это грех?

– Грех? Я бы не стал употреблять такое сильное слово. Скорее, здесь речь идет об аномалии. Близорукость – это аномалия, которую люди компенсируют с помощью очков. Но, пожалуй, в вашем случае аномалия более явная. Вы пытаетесь компенсировать свое здоровое зрение искусственной близорукостью…

– Однако я принимаю красивое и отвергаю уродливое, не так ли?.. Отказываюсь от всего пакета…

– Пожалуй… Можно сказать и так.

– А когда вы покупаете цветы, вы берете их с корнями?

– Сравнение достаточно тенденциозное, – позволил себе заметить я. – Но пусть мы перейдем с людей на цветы, суть не изменится. Вы никогда не сможете понять цветок, если не доберетесь до его корней.

– Но я и не желаю его понимать. Мне достаточно им любоваться. Разбирайтесь в нем сами, копайтесь в уродливых корнях и грязи, а мне оставьте поверхностное и мнимое – очарование распустившихся бутонов…

Он умолк, так как в этот миг загремел оркестр. Обычный вступительный номер – фокстрот. И точно так же, как несколько вечеров назад, к нашему столику направился молодой повеса, только что переступивший порог заведения. С той лишь разницей, что сейчас он был трезв и за столом не было женщины, поэтому вместо приглашения на танец он адресовал нам лишь унылое „здрасьте". Я предполагал, что Мишель вообще не одарит его вниманием, но тот воспитанно ответил на приветствие, после чего промямлил, что пора ему идти, заплатил по счету и был таков.

Постепенно я привык подсаживаться к нему поболтать, сталкиваясь с ним в казино, куда захаживал сыграть партию на бильярде, или в других местах, куда гнало безделье. Между нами даже возникло нечто вроде приятельства, правда, довольно прохладного. Во всяком случае моя неприязнь вполне рассеялась, потому как я установил, что Мишель отнюдь не мерзавец с тугой мошной, а просто напросто – „облако", как мы тогда прозвали фантазеров.

Приятельство наше не могло не отдавать холодком, так как он носил этот холодок в себе, причем не только сознавая это, но и гордясь этим. Холодом веяло от его светлых глаз, металлически серых, как зимнее море. Холодной была его белая холеная рука, которую он лениво протягивал для пожатия. Холодны были его манеры. Должны были пройти месяцы, чтобы мы с ним смогли перейти на „ты". Зато его житейское кредо стало известно мне во время второй или третьей нашей встречи.

Было воскресенье, мы сидели в пивной в парке, за столиком у самого озера. Еще стояла весна, дело было поутру, но солнце пекло вовсю, и потому нам доставило особое удовольствие пристроиться здесь, в тени высоких кленов, в окружении тихой зеленой воды и запотевших кружек с ледяным пивом.

Мы курили и лениво поглядывали на аллею у озера, где медленно развертывалось воскресное шествие разодетых обывателей.

– Воскресная прогулка… Новые шмотки… Букетик цветов для супруги… Мороженое для дитяти… И, разумеется, маска добропорядочности для окружающих… Надо уметь жить красиво!

– А что, разве это так плохо?

– Напротив. Но только не раз в неделю с десяти до двенадцати. И не только по воскресным дням. Ведь в остальное-то время вы можете наблюдать их расхристанными, несущимися по улице, толкущимися в трамваях, переругивающимися и злословящими, надрывающимися от работы или умирающими от скуки. И никому из всей этой толпы даже не придет в голову, что для того, чтобы жить красиво, надо проживать красиво каждый божий день, мастерски его отделывать, оттачивать, отшлифовывать, как ювелир шлифует драгоценный камень.

– А вы поступаете именно так? – полюбопытствовал я.

– По крайней мере пытаюсь, – скромно ответил Мишель.

– И действуете спонтанно? Или же придерживаетесь некоего рецепта?

– По сути дела, у меня два учителя – Оскар Уайльд и Бобби Савов. Но оба уже покойники.

Я снова почувствовал себя неловко, оттого что был знаком лишь с одним из этих великих людей. И только я решился осведомиться по поводу второго, как Мишель продолжил: