Элеанор Ригби

— Так, выходит, он маньяк?

— Нет. Маньяк зацикливается на жертве, а герр Кертец живет обычной жизнью, пока какая-нибудь несчастная не перейдет ему дорогу. Вот тогда что-то в нем пробуждается, и он начинает действовать.

— А какой типаж его интересует?

— Как правило, ровесницы; поначалу никто не возражает, поскольку этот парень высок, строен и очень хорош собой.

— Господин Кертец когда-нибудь донимал мужчин?

— Нет. Мы несколько раз его допрашивали — забавно, он считает, что мужчины заведомо обречены, все до единого, и поэтому возиться с ними бессмысленно. Только женщин можно спасти. Оттого их и рождается чуть больше, а значит, у человечества еще есть надежда. Он постоянно апеллирует к статистике.

Я поинтересовалась:

— А он нападал на женщин в прямом смысле слова? «Интересно, как насчет меня?»

— О нет. Кертец — нарушитель спокойствия, а не насильник. По крайней мере мы так считали до поры до времени. Однако месяц назад нашлась одна дама, которой его докучливость осточертела. Однажды она возвращалась домой, в ее поле зрения нарисовался старый знакомец и завел прежнюю пластинку. Она уложила его приемом тэквондо и подала заявление в полицию, что меня невероятно порадовало. Наконец-то появилось юридическое основание для дальнейших действий. Во время одной интересной беседы Кертец рассказал о вас. Честно говоря, я не ожидал, что вы приедете.

— Так со мной все случилось почти тридцать лет назад. Вряд ли вы сможете подвести юридическую базу под мои показания.

— Может, и не смогу…

— И все же я здесь, приехала…

— Да.

— Райнер, мне кажется, мы могли бы также мило побеседовать по телефону.

— Формально да.

— Дайте подумать с минутку.

Мне было приятно узнать, что Клаус — не насильник, но что же произошло в тот вечер со мной? Байер, конечно, хотел, чтобы Кертец сам себя подвел под статью, и если при этом на улице станет одним насильником меньше — общество только выиграет. Однако мне предстояло переварить новость: оказывается, он — религиозный… Не знаю, как и назвать… Кто? Уличная проститутка?…

— Скажите, хотя бы одной из этих женщин пришло в голову остановиться и спокойно с ним поговорить?

— Я уже упомянул, что наш клиент хорош собой: он располагает к общению.

— Так что же отталкивает его избранниц?

— Думаю, женщины начинают понимать, что к действию его побуждает болезненное состояние, а не их индивидуальность. К тому же его подтрунивания — может быть, я выразился не совсем точно — кажутся им подозрительными.

— Почему вы так решили?

— Встретитесь — сделаете свои выводы.

Я уже представляла себе Клауса Кертеца: тот же Джереми, только старше, не знавший скитаний по сиротским домам и чужим семьям, не больной рассеянным склерозом, и на лице нет печати постоянной борьбы за существование. Я сказала:

— Когда мы вернемся в вашу контору, вы мне покажете еще пару снимков?

— Нет смысла. Я покажу их вам здесь и сейчас.

Он открыл кожаный дипломат и извлек знакомый мне виниловый фотоальбом. Отставил бокалы с водой, и я разложила альбом на столе. Я увидела с дюжину фотографий, охватывающих последние лет десять; годы Клауса не портили, единственное, что выдавало возраст, — морщины на лбу и глубокие складки, которые пролегли от уголков носа к губам.

— Он похож на Джереми?

— Да. Вылитый сын.

— Что вы чувствуете, глядя на эти снимки?

Впервые в жизни я ощутила, как меня изучают: будто некий чужеродный объект тщательно фиксирует мои высказывания и реакции, выдает им оценки, классифицируя по самым невероятным категориям. Что ж, в Вене подобному происшествию самое место.

— Что чувствую? Чувствую себя по-дурацки: я не помню этого Кертеца. Еще мне грустно — так не хватает Джереми. А сильнее всего знаете что? Надежда. Теперь мне известно, откуда взялся мой сын.

— И вам все равно хочется увидеть герра Кертеца?

— Очень хочется.

— А не страшно?

— Мне? Нет.

— Не того, что на вас нападут, а скорее…

— О чем вы?

Райнер пожал плечами.

— Не боитесь испытать разочарование?

— В каком смысле?

— Вы не боитесь испортить память о сыне?

— Нет. Не поверю, пока не увижу его своими глазами. — Впрочем, должна признать, я понимала, что выпускаю «джинна из бутылки».

Тогда австриец проговорил:

— Ну что ж, готовьтесь к встрече.

Я ответила:

— Хорошо.

И тут комната озарилась яркой вспышкой, и я чуть не потеряла сознание: голова раскалывалась. Когда первый спазм отпустил, я вернулась к действительности, оправляясь от потрясения. Райнер поинтересовался моим самочувствием. В зеркале, висевшем за его креслом, отражалось мертвенно-бледное лицо. Со мной никогда подобного не случалось, я даже не видела, как такое происходит с другими.

— Лиз, я сейчас отвезу вас в отель.

— Да ничего страшного.

— Возможно, это от глутамата натрия. Его иногда добавляют в пищу для усиления вкуса.

— Пожалуй, вы правы. — К сожалению, после всего, что я узнала во Франкфурте, головная боль была для меня уже не просто головной болью.

Полицейский поймал такси и проводил меня до отеля; я проспала до рассвета следующего дня — то есть до сегодняшнего утра.