Элеанор Ригби

— А-а, понятно. Что с ними произошло?

— Я расскажу, только пообещай, что это останется между нами, хорошо?

— Согласна. А можно тебя спросить? Объясни вкратце, как ты отличаешь видение от сна?

— Тут все просто. При видении я сам там присутствую. Знаешь, в кино такое случается: герой путешествует во времени, и его считают сумасшедшим, а он — раз! — извлекает из кармана кольцо или какую-нибудь вещичку. Тут всем становится ясно, что он говорил правду и на самом деле слетал в прошлое. Вот и у меня примерно то же.

— Ладно. Так что с фермерами?

— Они по-прежнему стояли на дороге, в рабочих комбинезонах, и смотрели в небо, ожидая гласа свыше. Им казалось, что их обманули, они пребывали в растерянности и, наверное, злились. А потом над самым холмом раздался голос. Женский. Я раньше считал, что откровения должны озвучиваться голосом Жанны д'Арк, которая стоит на костре в окружении ангелов. Однако эти люди услышали нечто иное: с ними будто общалась операционистка какой-нибудь бесплатной информационной службы.

— И что она сказала?

— Ничего хорошего. Мол, фермеры не способны отличить сон от яви.

— Как мы во сне?

— Не знаю. Будто они потеряли веру в возможность изменить мир к лучшему. Землепашцы просили разъяснений, и женщина ответила: «Вы решили, будто дети и внуки будут жить в точности, как вы; не ждете перемен и не верите в них».

— Похоже, им предложили выбрать между определенностью и покоем.

— Можно сказать и так. Странно, но фермеров это нисколько не смутило. Они только сказали смиренно: «Пусты». И голос ответил, что глупо опускать руки, а потому придется поступить с ними по-другому.

— О-го.

— Им сказали, что умереть, не имея возможности изменить мир, все равно что не жить. Голос пообещал, будто скоро они услышат слова, которые снова заставят их поверить в будущее.

Наступила тишина. Я сказала:

— Мне было страшно там, на шоссе. Безумие какое-то.

— Прости. Но когда на меня находит, я ничего не могу поделать. А сейчас мне бы поспать.

— Спокойной ночи, Джереми.

— Покойной.

Что было делать с этим странным человеком, только начавшим жить?

Последние недели лета, когда родился Джереми, мы с матерью были не врагами и не друзьями.

С моего согласия мать отыскала в местной газете бесплатных объявлений некую разведенку по имени Алтея, которая жила на окраине города у самого океана и давала уроки рисования. Это была пожилая, рассеянная богиня плодородия, облаченная в шаль. Ученики (далеко не мои сверстники, обремененные сложной эмоциональной жизнью) каждое утро, в одиннадцать, заявлялись в ее подвал. До двух часов мы малевали натюрморты из оставшихся у нее после бурного вечера бутылок. Когда же головная боль хозяйки, являвшаяся прямым следствием выпитого накануне джина, стихала, мы дружно брали мольберты и направлялись в парк у маяка. Устраивались на прожаренных солнцем скалах и рисовали земляничные деревья, покореженные от соли и ветра кедры, спокойный августовский океан и проплывающие в небе облака. Мы сидели, разбившись в группки, а поскольку дело было в семидесятых, взрослые, нимало не стесняясь моего присутствия, рассуждали о множественных оргазмах, дисфункции яичек и кокаиновой зависимости. Я едва удерживала в руках мастихин, когда наша инфантильная модель предавалась воспоминаниям о прошедших выходных, изобилующих сексом и наркотиками, жаловалась на усталость и утверждала, что «к кокаину не привыкают»… В те времена из уст в уста передавалось много подобной лжи. Рисовала я из рук вон плохо, мои картины давным-давно распродали за гроши. Наверное, какой-нибудь претенциозный юнец купил их на сборе средств для Армии Спасения и хохмы ради держит это надругательство над искусством в своей квартире.

Мы с родителями ни словом не обмолвились о младенце. Так что ни Уильям, ни Лесли о нем не узнали. Так было проще. В семье мне отводилась роль тетушки, трудолюбивой старой девы, которая доит коров и кормит цыплят; рождение ребенка не входило в «сценарий», который мы будто все имели на руках.

Расшатанная психика матери сыграла мне на руку: когда у нее из-за всех этих проблем начались припадки, старшие дети решили, что настала очередная черная полоса, и перестали обращать внимание.

Папа ушел с головой в работу и все время пропадал в проектной конторе. В моем присутствии он был молчалив, хотя и не больше обычного. Временами он вздыхал ни с того ни с сего, но мне кажется, что от потрясения отец оправился быстро. А вот мать — напротив: поговорить ей было не с кем, она все держала в себе и переживала куда сильнее меня. Подросткам проще: вследствие общей бездумности им легче взять и выкинуть неугодное из головы. Я в этом отношении от других не отличалась. У меня и в мыслях не было, что с матерью происходит нечто заслуживающее серьезного внимания. Это теперь я внутренне содрогаюсь, думаю о своем тогдашнем бессердечии, а в те годы… Что ж, сделанного не воротишь.