Экзотики

— Ну, развѣ не хорошо тутъ? — говорилъ Соколинскій съ восторгомъ. — Все есть и все подъ рукой. Умный, хитрый и полезный fin de siècle такъ я лѣзетъ въ глаза.

— Нѣтъ, воля ваша, — насмѣшливо улыбался Рудокоповъ. — По-моему, во всякой гостинницѣ непріятно жить, но въ маленькой все-таки живешь по-человѣчески. А здѣсь — что это такое? Мнѣ все думается, что эти громадныя гостинницы — какія-то фабрики, въ которыхъ фабрикуютъ путешественниковъ. Мы съ вами вовсе не пріѣхали сейчасъ изъ Пиренеевъ, это наша фантазія. Насъ сегодня утромъ здѣсь сфабриковали. Не знаю — почему, а мнѣ чувствуется всякій разъ, что я попаду въ большой отель и въ этакую муравьиную кучу, что я начинаю думать и чувствовать не такъ, какъ всегда, и не по своему, а такъ, какъ всѣ вотъ эти языцы земные, которые тутъ собрались. Вѣдь всѣ тутъ дѣлаютъ одно и то же, — ну, и чувствовать начинаютъ одинаково.

Часа черезъ два по пріѣздѣ, они оба отправились немедля по общему важному дѣлу, т.-е. прямо въ Avenue Wagram, къ Дубовскому.

Они нашли Владиміра Ивановича въ спальнѣ, въ халатѣ, въ большомъ креслѣ, и оба удивились. Рудокоповъ изумился еще болѣе, чѣмъ князь. Этотъ видѣлъ Дубовскаго нѣсколько дней назадъ проѣздомъ, и тогда уже нашелъ въ немъ перемѣну. Рудокоповъ, давно не видѣвшій Дубовскаго, невольно ахнулъ. Владиміръ Ивановичъ постарѣлъ на десять лѣтъ, если не больше.

«Не даромъ, однако, досталось! — подумалъ докторъ. — Видно, все-таки сердечный человѣкъ, если съ трудомъ мирится съ тѣмъ, какое колѣно откололъ»…

Владиміръ Ивановичъ привсталъ, висло улыбнулся при появленіи пріѣзжихъ, обнялъ Соколинскаго и произнесъ:

— Поздравляю! Я былъ бы счастливъ, если бы…

Но вдругъ онъ заплакалъ и снова сѣлъ въ кресло, не поздоровавшись съ Рудовоповымъ.

— Простите, Адріанъ Николаевичъ! — выговорилъ онъ черезъ нѣсколько мгновеній:- Здравствуйте! Вотъ какое несчастіе! Вотъ какое непростительное легкомысліе! И въ мои годы! Какая мерзость, какая подлость — разорить племянницу, обокрасть! Ограбить! Меня надо судить, меня надо сослать. Я воръ!..

— Полноте, полноте, — заговорилъ добродушно князь:- вспомните, что вамъ, этому случаю, я обязанъ моимъ счастьемъ. И наконецъ — почемъ знать? Черезъ нѣсколько времени все можетъ вернуться, устроиться, я получу обратно свои деньги, а Aimée- свое состояніе.

И князь какъ-то самодовольно улыбнулся при мысли, что mademoiselle Скритицыной, или Любови Борисовны, для него теперь нѣтъ. Она стала для него теперь: Aimée и Amy.

— Нѣтъ, не говорите. Я не дуракъ, и я — честный человѣкъ. Поэтому я знаю, что поступилъ какъ дуракъ или какъ негодяй. Я ограбилъ опекаемую мной дѣвушку, да еще родную племянницу! На такихъ людей должна бы была существовать гильотина.

«Ну, поѣхали! — подумалъ про себя Рудокоповъ. — Наружно измѣнился, а внутренно остался тотъ же. Могила исправитъ».

И стоя передъ сидящимъ Дубовскимъ, угрюмо и упорно глядя на его пришибленную фигуру и слезливое лицо, озлобившійся Рудокоповъ думалъ:

«Умирать съ тобой будемъ, а комедіанствовать все будемъ»…

А между тѣмъ въ этой комедіи есть будто какая-то искренность! Онъ вѣдь чувствуетъ, что говоритъ, и въ то же время рисуется. Этимъ чувствомъ бахвалится, что-ли? Должно быть, истинные актеры такъ и играютъ. Нутромъ играть — прозывается. Дубовскій доказывалъ, что виновата во всемъ русская распущенность, виновата Русь, славянская кровь. Однимъ словомъ, чуть не всѣ города россійскіе отъ Днѣпра до Урала, Рюрикъ, Синеусъ и Труворъ, монгольское иго, индо-европейская раса, все было непосредственно виновато въ разореніи Эми. Князь слушалъ, вѣрилъ и сочувствовалъ, но все-таки смотрѣлъ бодро и думалъ:

«Да, да. Россійская такая натура… Всѣ мы такъ. А все-таки, еслибы не это, то никогда бы я не былъ теперь ея женихомъ. Стало быть, все слава Богу»!..

Рудокоповъ, слушая, думалъ:

«Да. По-россійски… Снявши голову, по волосамъ плакать, да еще на зеркало пенять. И отчего это французъ или англичанинъ, надѣлавъ бѣдъ, наглупивъ, напакостивъ, никогда не приплетаетъ и не обвиняетъ Францію или Великобританію? Англичанинъ даже и сожалѣть ни за что никогда не станетъ въ данномъ случаѣ. Фактъ — и конецъ! Нечего нюни разводить! А французъ даже станетъ доказывать самому себѣ, что такъ именно и слѣдовало поступить, и только прибавитъ: „Никто и ничто не виновно. Pas de chance! Вотъ въ чемъ причина“.

Когда Дубовскій кончилъ свое нытье, высморкался и отчасти успокоился, Рудокоповъ счелъ возможнымъ начать объясненіе.

— Я явился въ Парижъ, Владиміръ Ивановичъ, — началъ онъ, — исключительно за тѣмъ, чтобы повидать васъ и объясниться по порученію Любови Борисовны. Князь выѣдетъ тотчасъ въ Россію, а я вернусь обратно въ Баньеръ, чтобы передать ей все, что узнаю отъ васъ. Она желаетъ знать, какъ все это произошло и въ какомъ именно положеніи находятся дѣла.

— Конечно! конечно! Я это отлично понимаю! Она никогда не вмѣшивалась. Увы, кабы она вмѣшивалась въ мое управленіе, можетъ быть этой бѣды и не случилось бы.

„Мое почтеніе! — подумалъ Рудокоповъ. — И она виновата“.