Экватор

Агоштинью удалился молча, слегка согнувшись, подобно запятой, тихо прикрыв за собой дверь. Луиш-Бернарду в тишине смотрел ему вслед. Потом он взял несколько папок с делами и вышел, намеренно оставив открытой дверь в кабинет. Оказавшись в саду, он глубоко вдохнул аромат цветов. Со стороны залива послышался гудок, которым «Заир» извещал о своем отплытии, снова в Бенгелу, Луанду и потом в Лиссабон. Гудок прозвучал для Луиша-Бернарду, как расставание с другом, как подтверждение того, что отныне ему не с кем будет делить свое одиночество. Солнце уже исчезло, хотя ночь еще не наступила. И все же плотное пятно серых облаков опустилось над садом, заставив замолчать пение птиц, которых он весь день слышал из чащи деревьев. В районе горы, где-то вдалеке прогремел гром, и вся атмосфера, заполненная паром, казалось, вот-вот взорвется. Луиш-Бернарду остановился посреди сада, наблюдая эту картину, но тут же ощутил, как его начинают атаковать комары, кусая в шею, в лицо, в руки и ладони. Он повернулся, чтобы направиться в дом, но прежде чем он успел дойти до двери, прямо над его головой в небе как будто бы открылась огромная крышка, и в один момент оно стало похожим на внезапно прорвавшуюся плотину: крупные капли дождя, подобно виноградинам обрушились вниз под падающим сверху каскадом воды, подавляя собой все другие шумы, звуки и последние признаки умирающего на горизонте солнца. На земле моментально образовались лужи, которые стали превращаться в небольшие озера и потекшие в разные стороны ручьи. В саду мгновенно наступила серая ночь, и теперь он пахнул промокшей землей, зеленью, утонувшей в воде листвой, и создавалось впечатление, будто бы жизнь в один миг остановилась под этим потопом. Луиш-Бернарду, ошеломленный, застыл на месте: никогда раньше он не видел такого дождя, никогда не мог себе представить, что дождь мог быть чем-то большим, чем обычное явление природы, тем, что готово эту природу раздавить. Он посмотрел на часы, достав их из кармана жилета: было шесть двадцать пополудни. Дойдя до входа в дом, он уже был мокрым до нитки.

Себаштьян ждал у входа, держа в руке керосиновую лампу, с которой он проводил его до комнаты. В миг утратив расположение духа, Луиш-Бернарду потребовал немедленно горячую ванну, которую Себаштьян тут же поспешил приготовить. Он же, глубоко раздосадованный самим собой, стягивал с себя мокрую одежду: «Недоумок, полный идиот! Как можно было довериться тому, кто явно не заслуживает и, более того, не желает этого. Пытаться призвать себе в сообщники кого? — Твоего подчиненного, по иерархии и по духу!» Никогда, никогда больше он не сделает этого ни с ним, ни с кем-либо другим. «Худшего начала невозможно себе представить!» — думал он про себя. И ведь предупреждали же его о ложных шагах, о засадах, о том, что самыми вероятными будут ошибки, которые он совершит, пытаясь разделить с кем-нибудь сопряженное с его миссией одиночество. И вот, в самый первый день, с первым и самым ненадежным из собеседников он попадает в детскую ловушку, желая найти себе союзника в том, кто завидует ему и ненавидит его. И ведь это не какой-нибудь «visitante da gravana» — как говорили о посетителях, приезжающих на остров с визитом в сухой сезон, когда всё здесь, начиная с климата, было вполне сносным. Нет. Агоштинью де-Жезуш-Жуниор, который кожей помнит каждый день из четырнадцати лет своего многострадального и бессловесного служения на этом забытом всеми куске земли, смотрит на него совсем другими глазами. Для него Луиш-Бернарду является самым нежелательным из всех возможных зол: политик, прибывший из Лиссабона, с намерением вершить реформы, с желанием перемен, свежих идей. Агоштинью — и Луиш-Бернарду знал и чувствовал это, за что и не мог себя простить, — видел, как приезжают и уезжают отсюда многие из таких, как он. Видел, как приезжают, как приспосабливаются или, наоборот, не принимают все вокруг и в итоге уезжают. А в это время он, Агоштинью, ждет приезда следующего, при том, что до сих пор у него самого так и не было возможности вернуться.