Экстремист

— С печатями, — перевел я дух. — Где она, Евсеич?

— Так этно… — почесал затылок дедок, выбивая пыльное облачко. — Дак упорядок мы дом приводили. Супботили, значитца.

— И что?

— Я папочку тряханул и не заметил, должноть.

— И дальше что?

— Так я костерок смастрювал… и того… усе… туды… Мусорь…

На месте господина Орехова я бы застрелился. На него было жалко смотреть — он ничего не понимал: тряс бабьими щеками, пучил глаза и покрывался сальным страхом.

— Вексель! — взвизгнул живой труп.

Я бы посмеялся от души. Да ситуация была патовая.

— Убью, — всхлипнул бывший генерал окончательно потерявший голову. Всех!

— Всех не успеешь, — посчитал я нужным предупредить. — И потом зачем? Много на душу грехов брать. Да, и мои мальчики едут, — указал на далекий танковый гул. — Скоро будут. Я их сдерживал до последнего. Найдут везде и всюду, ты их знаешь. Найдут — и разорвут в клочья.

Не знаю, что убедило больше господина Орехова не совершать опасных и резких движений, то ли мои слова о душе, то ли проклятия тещи, то ли перспектива быть разодранным в клочья, но он потребовал, чтобы я задержал движение автоколонны. Для последующего своего убытия из Ливадии.

Я выполнил просьбу. Когда меня так убедительно просят, как отказать. И танковый гул прекратился.

— Что еще?

— Ключи от машины.

— Они в джипе.

— Она со мной, — сообщил живой труп, защищаясь Полиной. — До автомобиля.

— Ой, лишенько! — заголосила Екатерина Гурьяновна. — Что ж ты, подлый, делаешь? Она же несет детишек…

— До машины, я сказал! — заорал г-н Орехов, далекий от проблем акушерства.

— Саша! — сказала жена.

— Ты отлично выглядишь, родная, — заметил я. — Держись.

— Сашка, я от всех вас устала, блядь!..

— Потерпи пять минут.

— Пять?

— Ну три. Что такое три минуты в нашей жизни, дорогая, тьфу, мелочь.

— Ой, замолчи, дурак!

Между тем все присутствующие на веранде находились в движении. Враг наш, прикрываясь живым мелкобеременным щитом отступал на выход, а я вместе с дедком Евсеем уходили в глубину дома.

— Сашка, я после тебе все яйца оборву, — предупредила Полина, обладающая прекрасным чувством юмора и природным оптимизмом.

— Во! Энто у саму точку, доцка, — хихикнул Евсеич.

— Согласен, родная, — опрометчиво брякнул я, взяв со стола папку, старенькую, потертую, отцовскую. — Сделаешь все, что душа пожелает.

— А ты сам-то сделай что-нибудь, еп`вашу всех мать!

Дилетант в терроризме, обхватив горло жертвы для собственной безопасности, медленно отступал к воротам. Я как бы шел за ними. На расстоянии семи метров.

И здесь случилось то, что случилось. Великий комедиант Демиург-драматург наш выпустил на подмостки сцены розового поросенка подарок деда Евсея. Она, юная чушка, хлюпнулась в лужу и там забылась в сладкой истоме, мечтая, должно быть, о пахуче-питательных помоях. Заметить её было трудно. Тому, кто пятился.

Никто не знает и не узнает, как я молился на эту поросячью задрыгу, чтобы она оставалась лежать в истоме и луже. И Бог услышал мою молитву.

Господин Орехов наступил на поросенка — наступил, сука. И неистовый взвизг прорезал ливадийскую мертвую тишину, пробив тело моего врага, подобно электрическому разряду. И этот разряд материализовался в стальной тиг, вонзающийся в ушную раковину ссученного.

В подобных случаях говорят: повезло. Не успел счастливчик понять, что случилось. В данном случае, с его ушами. Нож вошел в одно ушное отверстие, а вышел в другое. Факт сам по себе потешный.

Хотя было не до смеха — мне. Неприятно конвульсирующий труп, кровоточа, валился навзничь, пытаясь затянуть в свою безжизненную орбиту Полину. Совершив олимпийский прыжок, я успел вырвать жену из опасного захвата.

Через минуту все закончилось — я отнес супругу на веранду, а прибывшие мои мальчики утащили падаль с тигом в окровавленных ушах прочь со двора. В её же авто, припрятанное, оказывается, в березнячке.

Надо признаться, я не извлек финку из поверженного неприятеля. Вот такая вот романтическая блажь. Уверен, отец бы меня понял и простил.

Потом в соседнем березнячке громыхнуло. Дед Евсей, перекрестившись, догадался:

— Энту гадину хенеральску управили. Ну и добре, хлопчики.

— Добре-то добре, — заметил я. — Вот только не знал я, что ты у нас так порядок любишь?

— Ну сказанули мне бабоньки — усе в костерок.

Я хотел сообщить дедку о сумме, которую он отослал к такой-то матери в огонь, да передумал — не дай Бог поверит, кондрашка хватит. Не доставало нам ещё этой проблемы.

— Усе в костерок, — повторил я задумчиво. — Спасибо свинье.

— Дык я ж его вмастил тёбе, Александрь?

— Вот памятник и поставлю.

— Мне?

— Ему, Евсеич, ему.

— А мне, мил человек? — разобиделся дедок. — Я ж тебе подарковал порося.

— А тебе, родной, бутылку родной.

— Вот за энто блаходарствую.

Наша столь содержательная беседа была прервана Полиной — она требовала меня к себе. Я приготовился к самому худшему — оторвет кое-что, и будет права.

— Ты как, любимая? — поцеловал в горькие, прокушенные до крови губы.

— Саша, надеюсь, такое в последний раз?

— Конечно.

— Я почему-то не верю.

— Поставим Пост и никаких проблем!

— Уйди, несчастье мое!