Эксперимент

– Это какой-то бред… – едва слышно прошептала она, еле сдерживая слезы, застывшие в глазах.

– Надеюсь, что через полчаса тебя здесь уже не будет! – ответил он на это и исчез на втором этаже.

Лилит опустила голову и закрыла лицо руками, садясь на диван. «Вот это да! Вот уж действительно боль и мучения, живя при этом! Тебе стоит короновать себя, Левиафан, ибо ты первый, кто произнес то, что ты сказал! Но я не хочу уходить отсюда, от тебя! Я лю…лю…не выговариваемое слово, черт! Ты мне очень дорог! Это сон! Ничего этого на самом деле нет, просто плохой, глупый сон, я скоро открою глаза, ты будешь лежать рядом и ерничать как всегда!».

Но сколько Лилит не пыталась закрывать и открывать глаза – сон не заканчивался.

С каждой минутой ей становилось все хуже и хуже, отчаяние пробивалось сквозь гордыню, высвобождая слезный дождь. Она старательно терла руками под глазами, чтобы никто не увидел мокрые следы, старательно натягивала маску равнодушия, но она никак не хотела держаться на ее лице и, каждые пять секунд, падала на пол, разбиваясь в дребезги. Дрожащей рукой, Лилит шарила по полу в поисках осколков и снова, по одному, прикладывала их к лицу. Но все безрезультатно. Настоящие чувства пробивалось наружу, пытаясь сбежать из душевной мглы, а Лилит их так идеально и долго прятала, что Левиафан порой сомневался, а есть ли другая, искренняя и настоящая Лилит?

Задумываясь над вопросом: какая боль тяжелее и мучительнее, физическая или душевная, можно легко узнать ответ, например, сравнив порезанный палец, и ситуацию, когда бросает любимый человек. Боль в пальце забывается мгновенно, за секунду, и от нее больше ничего не остается, и никогда о ней не вспоминается. А боль, причиненная любимым человеком, жжет еще долгое время, неторопливо и безразлично. Душевная мука холодно и настойчиво гладила порезанный палец Лилит, прямо по мясу. Она издевалась над ней, пытаясь напомнить о физике тела, заранее зная, что осколок маски остался внутри, но о нем никто больше не вспомнит. Единственная палочка-выручалочка в виде самолюбия, которая бессильным голосом силилась шептать о гордости, и что о ней никто не смеет забывать. Самолюбие старалось погреть застывшие руки и взглянуть изнутри в пустые глаза, тем самым, норовя вселить туда надежу – неясную, глупую, может быть умную и бессмысленную, но все-таки надежду. Но Лилит лишь отгоняла руками настойчивое самолюбие, она поддалась моральной боли, а любовь тихонько смеялась, вспоминая прошлое. Любовь всегда смеется последней в таких ситуациях. Она награждает терзаниями, а сама сидит в уголке и хохочет, подкидывая поленья для разжигания боли и подливая на нее масло, чтобы ярче и дольше горело. И Лилит обжигало, но самолюбие все-таки сместило хохотушку-любовь, подселив в разум досаду, обиду и гнев, а боль продолжала жечь сосуды и нервы. Лилит стукнула кулаком по столу, взглянув наверх. Левиафан услышал шум и пошел посмотреть, что происходит. Он тихо подошел к углу и выглянул из-за него. Лилит сидела на диване, уткнувшись лицом в одну руку, а вторая лежала на столе, сжатая в кулаке. Он улыбнулся и вытянул ноги, садясь прямо на пол.