Экспансия – I

— Мы сядем в Асуле. Там наши братья, заправимся, отдохнем и двинемся дальше. Возле Хенераль-Пико пообедаем, затем возьмем курс на Рио-Куарто, неподалеку оттуда заночуем: горы, тишина, прелесть. А завтра, минуя Кордову, пойдем дальше; можно было бы допилить и за один день, но руководитель просил меня не мучить вас, все-таки висеть в небе десять часов без привычки — нелегкая штука.

— Сколько вам лет?

— Двадцать семь.

— Жили в рейхе?

— Да. Я родился в Лисеме…

— Где это?

— Деревушка под Бад-Годесбергом.

— Давно здесь?

— Два года.

— Выучили язык?

— Моя мать испанка… Я воспитывался у дяди… Отец здесь живет с двадцать третьего.

— После мюнхенской революции?

— Да. Он служил в одной эскадрилье с рейхсмаршалом. После того как фюрера бросили в застенок, именно рейхсмаршал порекомендовал папе уехать сюда, в немецкую колонию.

— Отец жив?

— Он еще работает в авиапорту…

— Сколько ж ему?

— Шестьдесят. Он очень крепок. Он налаживал первые полеты через океан, из Африки в Байрес…

— Куда?

— Буэнос-Айрес… Американцы любят сокращения, экономят время, они называют столицу «Байрес». Приживается…

Мюллер усмехнулся:

— Отучим.

Пилот ничего не ответил, глянул на группенфюрера лишь через минуту, с каким-то, как показалось Мюллеру, сострадательным недоумением.

— Вы член партии?

— Да. Все летчики должны были вступить в партию после двадцатого июля.

— «Должны»? Вы это сделали по принуждению?

— Я не люблю показуху, все эти истерики на собраниях, лизоблюдские речи… Я Германию люблю, сеньор Рикардо… С фюрером, без фюрера, неважно…

— Как вас зовут?

— Фриц Циле.

— Почему не взяли испанское имя?

— Потому что я немец. Им и умру. Я был солдатом, мне нечего скрывать, за каждый свой бомбовый удар по русским готов отвечать перед любым трибуналом.

— А по американцам?

— Америка далеко, не дотянулись… Болтали о мощи, а как дело коснулось до удара, так сели в лужу…

— Отец состоял в партии?

— Конечно. Он старый борец, ветеран движения.

— Дружите с ним?

— А как же иначе? — пилот улыбнулся. — Он замечательный человек… Я преклоняюсь перед ним. Знаете, он готовил самолеты французам, которые шли из Байреса на Дакар… Очень любил одного пилота, Антуана Экзюпери, нежен, говорит, как женщина, и смел, как юный воин… Отец работал с ним по заданию, надо было понять, не военные ли открывают эту трассу под видом пассажирских самолетов, рейхсмаршала это очень интересовало, вот отец и получил указание с ним подружиться… Отец говорит, он книжки какие-то писал, этот Экзюпери, не читали?

— Даже не слышал.

— Очень много рассказывал, доверчив, отец говорит, как ребенок, ничего не стоило расшевелить… Пьяница, конечно, как все французы… Бабник… Отец пытался найти его в концлагерях, думал, сидит после поражения Франции… Так вот он рассказывал папе, что высшее наслаждение лететь через океан одному, ты, небо и гладь воды… Я его понимаю, в этом что-то вагнеровское, надмирное… Странно, что это мог почувствовать француз…

— А Гюго? — усмехнулся Мюллер. — Бальзак? Мопассан? Золя? Они что, не умели чувствовать?

— Я не люблю их. Они пишут как-то облегченно. А я предпочитаю думать, когда читаю. Я люблю, чтобы было трудно… Когда мне все видно и ясно, делается неинтересно, словно обманули. Писатель особый человек, я должен трепетать перед его мыслью…

— Он должен быть вроде командира эскадрильи, — вздохнул Мюллер.

Фриц обрадовался:

— Именно так! Необходима дистанция, во всем необходима дистанция! Иначе начинается хаос…

«Откуда в нем эта дикость, — подумал Мюллер. — Не вступал в НСДАП, оттого что не нравилась истерика на собраниях, значит, что-то чувствовал, самостоятелен. Почему же такая тупость и чинопочитательство, когда заговорил о писателе? Тебе это не по нутру? — спросил он себя. Не лги, тебе это очень нравится, а особенно то, что мы летим над безлюдьем, ни одного дома, какое же это счастье — одиночество…»

— Знаете, а было бы славно, долети мы с вами до этой самой Виллы Хенераль Бельграно без ночевки на промежуточных пунктах…

— Не устанете?

— Нет, я хорошо переношу полет.

— Зато я устану. Нам запрещено лететь на этих малютках больше восьмисот километров. Тем более ночью…

— А что такое Асуль?

— Не знаю. Мы сядем на аэродроме нашего друга, он руководит химическими предприятиями, живет в Байресе, здесь у него дом, земля, аэродром и радиостанция… Дом очень хороший, я ночевал там, прекрасная музыка, бассейн, лошади…

— Кого-нибудь везли?

— Даже если бы это было и так, я бы не ответил вам, сеньор Рикардо. Я дал клятву молчания. Простите, пожалуйста.

— Нет, нет, молодчина, Фриц… Просто мне не терпится оказаться на месте, понимаете?

— Понимаю. Попробуем. Если я почувствую, что могу лететь, — полечу. Только надо запросить центр, позволят ли мне продолжать путешествие без отдыха.

— Да, конечно, все надо делать как положено. Не думайте, что я толкаю вас на нарушение инструкции.

— Это не инструкция. Это приказ.

— Тем более. А как зовут хозяина аэродрома в Асуле?

— Под Асулем. Километров пятнадцать, не долетая до города. Я не знаю, как его зовут. Лишнее знание обременяет. Хочу жить спокойно. Пережду трудные времена, скоплю денег и вернусь в Германию.