Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях

Так что она не опасалась, что они не узнают друг друга. В действительности единственное, что заботило ее, был самый первый момент встречи. Она без особого энтузиазма думала о том, что эта встреча может вылиться в исполненную патетики драматическую сцену. Ей хотелось, чтобы все прошло как можно более обыденно, просто, естественно — как встречаются после разлуки со своими родителями провинциалы, какие-нибудь работяги-аптекари, или деревенские адвокаты, или мелкие служащие крупных корпораций. Она даже завидовала непринужденной будничности таких встреч, этих невыразительных «приветиков», горячих поцелуев, удивленно-радостных восклицаний, точно люди не виделись какой-нибудь месяц-другой.

Поэтому она не стала дожидаться его в главном вестибюле, чтобы поминутно выглядывать — не едет ли? — из огромного окна, из которого открывался вид на подъездную аллею от ворот школы. Она осталась у себя в номере, притворилась, будто читает, и ждала, когда кто-нибудь, например, Крумриха, истошно завопит, увидев лимузин, и всем объявит, что он приехал.

Все произошло не так уж и плохо. К ней вошла Викки Далримпл и сообщила, что ее отец внизу, и Викки, кажется, поняла, отчего это она сидит у себя в номере и так невозмутима. Внизу толпились стайки девочек, которые оказались там якобы случайно, а вовсе не для того, чтобы глазеть на них, но Мерри на них не обращала никакого внимания. Ведь к ней приехал отец! И вот он уже спешит к ней навстречу:

— Мерри! О Мерри, ты великолепна! — и протягивает к ней руки, и она бежит к нему, и он обнимает ее при всех, а она все так же невозмутима! Здорово получилось, отлично получилось, так что эту сцену ничто не могло смазать — даже выпучившая глазки Крумриха, даже все эти клуши, которые с восхищением созерцали встречу особо выдающейся питомицы школы с ее суперособым папой» Момент был настолько потрясающим, что его не могло ничто подпортить. Ничто! И он тоже был великолепен. Он обнял ее, поцеловал в лоб, потом поднял глаза, оглядел их всех, помахал им и предложил Мерри согнутую в локте руку. Она взяла его под руку, вышла с ним из здания школы и окунулась в яркие, как на цветной фотографии, лучи закатного солнца.

Нет, не в солнечные лучи, а в сад. В сад Марвелла, как называли его в школе. Это название было навеяно стихотворением Эндрю Марвелла, которое ученицы должны были выучить наизусть и только потом уж получали привилегию гулять в этом саду меж всегда ухоженных цветочных клумб:

Вблизи замшелого фонтана
Иль возле старого платана
Оставит плоть мою душа.
Под полог лиственный спеша,
Встряхнет сребристыми крылами,
Споет, уже не здесь, не с нами,
И будет радужно-пестро
Лучиться каждое перо.[14]

— Вполне подходяще для сада в такой школе, — сказал отец.

— Вообще-то лучше подходят следующие строчки, — сказала она и процитировала: — «Не ведает мой разум горя в пучине лиственного моря».

— Понял, — сказал он. — Но расскажи мне лучше о себе.

— Да я и не знаю, что рассказывать. Ты и сам представляешь, что у меня за жизнь. Школу ты видел. Меня ты знаешь. Соедини нас обеих — и поймешь, что получится. По-моему, со мной все в порядке. Отметки у меня хорошие, у меня есть друзья.

— Хорошо, — сказал он. — Я очень рад за тебя.

Он остановился, чтобы рассмотреть розовый куст, на котором расцвели несколько поздних бутонов — каких-то особенно красивых и особенно трогательных из-за безнадежности их запоздалого цветения. Эти цветы, возможно, долго не простоят.

Мерри хотела задать ему несколько вопросов, но все не решалась. Ей было неловко: она проговорила в уме эти вопросы, но не могла произнести их вслух, потому что они были в точности такие же, какие могли бы задавать ей эти клуши — если бы они только осмелились. Такое ощущение, что она не гуляет вдвоем с отцом по саду, а словно со стороны смотрит на них с отцом и оценивает жесты и слова, которыми они обмениваются.

— Как получилась картина? — спросила она. Плохо, плохо! Вопрос был сформулирован достаточно безлично — не слишком бестактно и в то же время не слишком интимно, это был вопрос, какой мог задать ему любой репортер, любой интервьюер.

— Нормально, — ответил он. — Лучше, чем она того заслуживает. Местами она скучновата, но в целом очень красивая. Как живописное полотно. Наверное, благодаря широкому экрану. Она напоминает огромную античную статую Давида.

— Я имела в виду не картину, а — тебя…

— А, тоже нормально. Только уж очень долго мы ее снимали.

— Я имею в виду спиртное.

Она отвела взгляд. Тут она перегнула палку. Какая же она назойливая и бесцеремонная! Но провалиться ей на этом месте, если она не сможет быть столь же откровенной с родным отцом, как эти глупые, самодовольные колоды, которые, наверное, именно вследствие своей глупости и самодовольства могли запросто откровенничать с родителями.

— Откуда ты знаешь?