Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях

— Я помню, — ответил он, отпил кофе и поставил чашку на стол. Кофе ему уже расхотелось. И выпить ему не хотелось, и курить ему не хотелось, и вообще ничего не хотелось — лишь бы оставить Мерри. Но она права. Он так радовался, когда увидел Мерри в Женевском аэропорту, пухлую девчонку, такую неуклюжую и робкую, и уже не так сильно, как раньше, на него похожую. Он даже погрустнел, увидев, как поблекла ее детская красота, но потом Карлотта уверила его, что так и должно быть и через пару лет она будет еще лучше, чем прежде. И эти слова заставили погрустнеть еще больше — ибо он вдруг с горечью подумал о собственной жизни. Он всегда мечтал ощущать близость к детям, и вот перед ним был его ребенок, привлекательная симпатичная девочка, но он не мог сблизиться с ней, а напротив, был вынужден ограждать ее от себя, от своей жизни — ради ее же собственного блага. Она была богата, но не знала и не могла знать этого. Он старался держать ее пока подальше от мишурного блеска жизни кинозвезды, точно так же, как когда-то старался не давать ей некипяченой воды и непастеризованного молока, как старался оберегать ее от проносящихся по улице автомобилей. И они отдали ее в эту школу только для того, чтобы на нее не влияли тяготы его профессии, чтобы она не знала вечных разъездов, этой кочевой, беспокойной, цыганской жизни.

И теперь они держали ее в школе, чтобы оградить от горьких плодов его ремесла — от ленивой праздности, от бездомности, от постоянной необходимости ублажать свои прихоти. Он хотел, чтобы она научилась трудиться, чтобы она познала обыкновенную рутину будней и чтобы в ее жизни появился некий смысл и порядок. И он знал, что, живя с ним, она не обретет ни того, ни другого, ни третьего. Об этом он и говорил Карлотте тогда, в начале лета, когда, уложив Мерри спать, они подолгу беседовали, и он с болью в сердце выдавливал из себя эти рассуждения в надежде, что Карлотта найдет хоть какой-нибудь повод с ним не согласиться, докажет ему, что он неправ, ошибается, что он что-то упустил из виду или просто мелет чушь. Но нет — она с ним была полностью согласна. С пониманием и сочувствием, как всегда, она с ним во всем согласилась. И больше они к этому разговору не возвращались. Но то было в начале лета. А теперь, в конце лета, после проведенных вместе восхитительных недель на озере, в полях, в горах, куда они уезжали от аккуратных ферм и виноградников, и им начинало казаться, что они оказались вдруг где-то в горах Монтаны, — теперь он опять засомневался.

— Но ведь ей хочется остаться, — начал он опять. — Ей очень хочется остаться. И разве, отсылая ее обратно, мы не заставляем ее страдать?

— Возможно, — сказала Карлотта.

— Ну и?

— Ну и где ты будешь осенью — где мы все будем этой осенью?

— Не знаю, — сказал он. — Здесь.

— А как же фестиваль в Венеции? А как же премьера «Двух храбрецов» в Нью-Йорке? А как же катание на лыжах в Кортина д’Ампеццо? Ты, что же, собираешься на все махнуть рукой?

— Мы можем взять ее с собой.

— С домашним учителем?

— Да, а почему бы и нет.

— Потому что ей это повредит. И ты это прекрасно понимаешь. Ей надо как-то осмыслить свою жизнь. Она должна уже задуматься, что ей делать дальше. Мы любим ее, но любви недостаточно. Совсем недостаточно.

— Ты любишь ее? Ты?

— Да. Ты же знаешь.

— Тогда как же ты можешь так говорить? Как же ты можешь вот так с легкостью отослать ее обратно?

— Не с легкостью. И это ты знаешь.

— Прости, — сказал он. Он погорячился. Он сидел молча, жалея, что наговорил все это, понимая, что неправ, и осуждая себя не за самый факт своей неправоты, а за то, что затеял этот спор с ней, словно она была ему не женой, а недоброжелательным недругом. Нет, нет, так нельзя, это надо решать по-другому. Начнем сначала. Еще разок. Давай снова все обдумаем.

И вдруг ему пришла мысль, изумившая его самого.

— Почему бы нам не усыновить кого-нибудь? Это будет неплохо для Мерри, но и для нас тоже. Мы, конечно, можем себе это позволить, нам это по средствам, и тогда у нас появится дополнительная опора в жизни… Почему мы раньше об этом не думали?

— Нет.

— Но почему?

— Нет, и все. Разве этого не достаточно?

— Нет, — ответил он. — Не достаточно.

— Я не хочу, — сказала она.

— Но почему? — настаивал он. — Только потому, что ты сделала когда-то аборт? Выходит, из-за этого нам надо ломать всю свою жизнь? Да и какое это имеет отношение к нам, в конце концов?

— Это имеет отношение к нам, — сказала она.

— Но каким образом? У тебя была связь с каким-то подонком, и что же, мы теперь будем расплачиваться за это всю оставшуюся жизнь? Я этого не могу понять. Послушай, мне очень жаль, что ты сделала этот аборт, и очень жаль, что потом пришлось делать ту операцию. Но разве ты не можешь понять, что все уже в прошлом и нас с этим прошлым ничто не связывает? Я не понимаю. Меня-то уж ничто не связывает.

— Связывает, — сказала она. — Тебя — связывает.

— Меня?

— Ты и был тем самым подонком.

— Как? Почему? Господи, объясни, пожалуйста!