Экипаж боцмана Рябова<br />(Рассказы и повести)

Я многое прочитал о море и о морской практике и всё-таки в разговоре с первым встречным моряком попал впросак: «бросил» якорь, а его можно только отдать.

«Пусть будет ваш якорь чист», — сказал мне капитан «Амура». Позднее я узнал: «якорь чист» — значит якорная цепь свободно прошла клюз и якорь без задержек поднят. Судно уходит в море.

И я решил последовать совету капитана Краева: пойти на «Амуре» в рейс.

Скоро мы поднимем якоря.

Корабли моего детства

В пасмурные апрельские дни, когда на Северной Двине темнеет лёд и капризные ветры робко приближающейся весны непрестанно меняют направления, ко мне всё чаще наведываются беспокойные чувства. Я знаю: это чувство ожидания. Ожидания полной, всесильной весны, открытия навигации, приказа начальника порта.

Весна приходит на архангельскую землю без журчания ручьёв, без цветения роз и без майского грома. Весна приносит на Север медлительно-ровное, колдовское посветление ночей, коварство распутиц на просёлочные дороги и неукротимый ледоход с тревожным подъёмом воды — на большие реки.

Порт встречает весну гудками ледоколов и надрывным завыванием сирен.

Приказы начальника порта о ледокольной кампании и открытии навигации предельно кратки, чётки и суховаты. Но меня они волнуют. Приказы печатаются на четвёртой странице в местной газете. Читая их, я слышу первый пароходный гудок, команду вахтенного штурмана, шум брашпиля и металлический перебор машинного телеграфа.

Я слышу и голос самого начальника порта и вижу его, седого коренастого мужчину в морском кителе. В молодости, говорят, он был портовым грузчиком. Влюблённый в пароходы и парусники, гавани, ковши и причалы, с детских лет я помню по фамилиям всех начальников нашего порта.

И осенью тоже подступает беспокойное чувство, но уже без радости, горьковатое: скоро конец навигации.

Я захожу к начальнику порта. Он легко определяет моё настроение:

— Чем недоволен?

— Навигация-то скоро закроется…

— Продлим. Видел, какие у нас теперь ледоколы! А вот-вот и у нас будет навигация круглогодовой. И в январе, и в феврале, и в марте будем грузить.

Я верю ему. Деловой, работящий, добрый народ портовики!

Мой отец тоже был портовиком. Он служил в Дирекции маяков и лоции Белого моря. К старости, лишившись ноги, он ковылял на деревяшке и громко именовался смотрителем створных знаков в морской слободе Соломбале и на судоходном рукаве Северной Двины — Маймаксе, а проще — был фонарщиком. Отец гордился личным знакомством с Георгием Яковлевичем Седовым. Перед походом Седова к полюсу отец чинил на «Святом Фоке» паруса и ремонтировал такелаж. Был он и умелым плотником, и столяром, шил лёгкие шлюпки, а однажды на досуге смастерил мне расчудесную полуаршинную поморскую шхуну. Это был мой первый корабль. Он совершал длительные рейсы в бассейне узенькой речки Солом-балки, забитой лодками, шлюпками и карбасами. У соломбальских ребятишек шхуна вызывала восхищение и зависть.

В мальчишестве самым закадычным моим другом был ровесник Володя Охотин, отличный пловец и неуёмный рыболов. Во всех ребячьих смелых предприятиях нам покровительствовал умный и мечтательный юноша Андрей Семёнов. Он жил на нашей улице и пользовался у нас непререкаемым авторитетом. Отец Андрея — крупнейший водолазный специалист страны, страстный охотник, настоящий следопыт и меткий стрелок — был обожаем ребятами Соломбалы.

Позднее у нас появилась большая и тяжёлая корабельная шлюпка «Фрам». На «Фраме» мы путешествовали по Северной Двине и по её бесчисленным притокам.

Андрей был до фанатизма влюблён в Арктику, знал имена и биографии её исследователей, мог показать на карте все арктические земли, острова и островки. Он учился в мореходном училище и мечтал стать полярным капитаном. Фритьоф Нансен был его кумиром.

Однажды мы плыли на «Фраме» по Северной Двине. Навстречу, с моря, шло гидрографическое судно «Пахтусов». Володя прочитал название парохода и спросил у Андрея:

— Кто такой Пахтусов?

— Это был полярный путешественник. Он исследовал Новую Землю и умер почти сто лет назад, — пояснил Андрей и спросил: — И знаете, где он похоронен?

Конечно, мы этого не знали и потому молчали.

— Он похоронен у нас в Соломбале, — сказал Андрей.

— У нас? В Соломбале? Где?

Поверить было трудно. Наша маленькая, хотя и древняя морская слобода Соломбала — и такой знаменитый человек, именем которого даже назван большой пароход. Правда, в Соломбале Пётр Первый построил первые морские корабли, которые ушли под русским флагом за границу. И всё-таки…

Вечером Андрей потащил нас на кладбище. Оно находилось за Соломбалой и было похоже на все другие русские кладбища: тихое, заросшее ольхой и берёзой, черёмухой, рябиной и ивовыми кустами. Тут росли трубчатая бадронка, сочная сладкая пучка, дурманящая до головокружения нежно-жёлтая душмянка. В ботанике все эти цветы и травы, вероятно, имеют другие названия.

За небольшой кладбищенской церковью в тесной металлической ограде лежал большой обтёсанный камень. На камне — крест и адмиралтейский якорь. И высечено: