Ехал Грека

Напротив меня сидела десятилетняя девочка с мамой. Девочка смотрела в окно, и в её светлых глазах отражались деревья, дома, небо. Глаза были пёстрые и разные, в зависимости от того, что было за окном. Женщина тоже смотрела за окно, но не видела ничего. В ней спала душа.

Я снова вспомнил Светку и подумал: дети плачут до определённого возраста, а потом начинают задавать вопросы. Далее они перестают задавать вопросы вслух и задают их только себе. И плачут тоже про себя.

Если сейчас, например, поставить в вагон аппарат, который улавливает и усиливает звук, — таким аппаратом записывают разговор рыб, — то выяснится, что вагон набит плачем и вопросами. Люди плачут и спрашивают с сомкнутыми губами.

Я сошёл в Москве и пересел на метро. Я перемещал своё тело из электрички в метро, из метро в автобус. И все ехал и ехал, как грека через реку.

Автобус остановился. Шофёр выпрыгнул из кабины и ушёл. Я тоже вышел, огляделся и увидел здание аэропорта.

Зачем я сюда приехал? Может, я хотел успеть на свой рейс и боялся опоздать…

Я вошёл в помещение аэропорта. Поднялся на второй этаж. Сел в кресло. Кроме меня в зале ожидания был ещё один человек, с усами и в такой большой кепке, что она вполне могла бы служить посадочной площадкой для вертолёта.

У подножия Кикиморы выстроилась недлинная шеренга. Здесь все мои родные по крови и близкие по духу. Я иду вдоль шеренги и вручаю каждому длинную палку, типа ручки от швабры. К палке прибита гвоздём пустая консервная банка, в банку положен чулок, смоченный в бензине. Я поджигаю чулок, образуется буйный факел.

Я вручаю каждому по факелу, и они молчаливой цепочкой поднимаются на Кикимору.

Я отхожу в сторону и смотрю, как они медленно идут мимо меня.

Вот мама.

— Мама, — кричу я, — живи всегда?

— Ладно, — соглашается мама.

Вот Мика.

— Мы скоро постареем, и все уладится само собой. Ты потерпи меня, — прошу я.

— А ты меня, — говорит Мика.

Вот мой ансамбль с Галей во главе.

— Идём с нами! — кричат они.

— Зачем я вам нужен?

— Мы не можем без тебя жить!

Вот дети: Антон, Вадик, Пашка Самодеркин и ещё какой-то плохо одетый знакомый мальчик.

— Смотрите под ноги! — кричу я.

Но они идут, эгоистичные, как все дети, и смотрят вверх, на огонь.

Вот иностранцы.

— Дай мне руку, — просит старик. — Мне страшно.

Я встал в цепочку и протянул ему руку.

А с другой стороны знакомый, плохо одетый мальчик протянул руку мне. Я вглядываюсь в него и узнаю себя маленького. Он тащит меня вверх, и я иду за своим собственным детством.

— А я вас узнала.

Я поднял голову. Надо мной стояла царевна-лягушка.

На ней была сиреневая атласная кофта и серая юбка. Она только шла на работу и ещё не успела надеть рабочий халат.

— Я сначала вас не узнала, а потом вспомнила. Но вы уже убежали…

Она была ещё красивее, чем я думал, но понравилась мне меньше, чем в первый раз. Я от неё отвык.

— Вы что-то путаете… — заподозрил я.

— Вы Климов? — спросила она, решительно глядя мне в лицо.

— Климов. А вы откуда знаете? — искренне удивился я.

— Так вы же трубач! Из ансамбля. Я видела вас в ресторане. У меня и пластинка дома есть…

— Вам нравится?

— Ге-ни-аль-но! — Она потрясла стиснутыми кулачками, потому что восхищение не умещалось в ней. — Гениально, — повторила она безапелляционно, как бы отстаивая бесспорную истину.

Мне даже захотелось ей поверить.

— У тебя есть кто-нибудь? — спросил я.

— Сейчас нет.

— Хочешь, я буду у тебя?

Она вдруг притихла, стала серьёзной. Смотрела на меня с недоверием и одновременно с надеждой. Я был новый, следующий человек в её жизни, а новые люди — это новые надежды.

Я встал, положил руки на её плечи. Но ладоням скользко было на атласе. Я опустил руки по швам. Смотрел в её приподнятое робкое лицо — тоже с недоверием и надеждой.

Кто она? Лягушка? Царевна?

А ведь у неё, наверное, имя есть. Я спросил:

— Как тебя зовут?

— А тебя?