Эх, Габор, Габор...

— Нет. Этот похож на дядю моего, Питюку Лакатоша. Этого я не трону.

Победным взором обвёл он то, что разрушил, лёг на пол и заснул. И опять снились ему похороны Габора Лакатоша-старшего. Рядом с ним шёл в цилиндре Максим Горький и нёс такую же, как и он, белую длинную свечу.

«Так ты приехал, дядя Питюка, — сказал Горькому Габор.

— Это с твоей стороны очень, очень хорошо. Подержи-ка мою свечку».

«А ты куда, Габор?» — спросил Питюка и взял у него свечу.

«А я в школу схожу, милый дядя. Забыл написать объяснение. Наша учительница не знает ещё, что я умер».

«Ну, сходи, Габор, а я за тебя пока лягу в гроб, — сказал дядя Питюка. — Это мне дело привычное, лежать в гробу. Как раз по мне».

Утром Габора нашла уборщица Совакова, женщина с предрассудками. Вид цыгана, растянувшегося на полу посреди разгрома, наполнил её гражданским гневом. Схватив щётку, она попыталась вымести его вон.

Так Габор, подгоняемый щёткой товарища Соваковой, был возвращён в мир подсудных людей и образцовых работников.

— Вставай, скотина! — приговаривала уборщица Совакова.

— Вставай, несчастье на нашу голову! Холера! Хулиган! Ты что наделал? Пьяная морда!

Ой-ой-ой!

Габор широко открыл глаза. Свет больно резанул по ним. Потом он увидел комбинезон пани Соваковой и её обширную, пардон, задницу.

В поле зрения его попал глобус на шкафу, который он забыл вчера разбить. Вместе с глобусом весь мир встал перед его взором.

— Ну, продрал зенки? — зудила Совакова. — Выспался? Безобразник!

Габор поднялся, и с ним поднялось его похмелье. В зрачках пани Соваковой увидел он своё отражение: оно покачивалось. Ему показалось, что сейчас, как в кино, зажгут свет и в зрачках этой женщины появится надпись:

КОНЕЦ

Он чуть не заплакал оттого, что женские глаза могут быть безразличные, как экран, и такие же пустые. Как каждому из нас — ему, в общем, больше всего стало жалко себя. И ушёл он, как побитый пес, немножко упиваясь своим унижением.

Осторожно, чтоб не споткнуться, обошёл ведро с водой. Но в мыслях яростно пнул это самое ведро.

Когда в класс вошла Славка Маржинкова, уже извещённая о происшествии самим директором Голубом, молодой Максим Горький посмотрел на неё очень выразительно, но не сказал ничего.

— Ну, я тут убрала всё, товарищ учительница, — многозначительно сказала пани Совакова. — Теперь можете их учить.

Тут явился, чтоб произвести давно обещанную инвентаризацию, заведующий складом Йозеф Коничек, также оповещённый о событии директором Голубом. Он сказал:

— Голуб велел вам передать, что надо составить перечень убытков для предъявления их к возмещению этому… как его?.. А плакать-то незачем, у нас есть на складе запасная доска…

— Товарищ Коничек, вы золото, — сказала Славка. — Вот и молчите.

Она села на пол возле аккуратной кучи щепок и покачала своей милой головкой. Она вчера только сделала себе перманент, потому что собиралась посетить Лакатошей на дому и принять педагогические меры.

А Габор лежал дома на кровати, пуская к потолку колечки синего табачного дыма.

«Ой! — говорил он сам с собой. — Осёл ты, осёл! Встань да собери свои пожитки. Что валяешься, ударник!»

Подбодрив себя таким образом, он встал и вытащил старый заслуженный семейный чемодан, сложил в него рубашки, носки, скрипку, бритву, мыло и свои единственные праздничные брюки, перетянул чемодан ремнём — замок был испорчен, — взял в другую руку резную лампу и вышел.

Сыну он оставил в духовке картофельный суп, а под подушкой — сберегательную книжку. На бумаге для детских писем, с медвежонком в углу, он написал первое своё письмо:

«Любимый сын!

Я ухожу. Не ищи меня. Меня тут больше нет. Всё твоё, велосипед тоже твой. Вырастешь сам, я тоже сам рос. И вырос хорошим человеком.

Школе я платить ничего не могу и не хочу. Что побито, то побито. И до того никому нет никакого дела, если не хочет по зубам. Передай всем сердечный привет и учительнице, а картофельный суп в духовке. Он вкусный я пробовал. Можно чуть подсолить. Кончаю а то уж рука заболела сердце больше болит из-за людской злобы что у меня даже сыночка отняли.

Папа».

Первым делом Габор отправился к магазину, где был выставлен его портрет. Он ещё висел там, за свежевымытым стеклом. В галстуке посверкивала яблонецкая булавка с голубоватой головкой, рубашка белая, крахмальная, волосы, только что подстриженные, блестели от бриллиантина.

«Эх, помаду-то я дома забыл», — подумал Габор.

Они смотрели друг другу в глаза — Габор Лакатош выбритый и Габор Лакатош, обросший щетиной. И была между ними стеклянная, чисто вымытая стена.

— Это ваш брат? — спросила какая-то девушка, разглядывавшая витрину.

— Это мой брат, — ответил Габор. — Он сейчас в самой Праге учится — на инженера. Очень способный.

— Красивый, — сказала девушка. — Он женат?

— Женился в Праге на учительнице, дочери нотариуса, — быстро ответил Габор. — Её в девушках Славкой Маржинковой звали.

— Славкой!.. — вздохнула девушка и пошла своей дорогой.