Её звали Лёля

Лето 1942 года выдалось жаркое, душное. Редкие дожди прошли еще в апреле, в мае их было всего два, и на большой фруктовый урожай рассчитывать не приходилось. Астраханский край и так засушливый, а тут еще и это. Хорошо, половодье было обычным, обильным то есть, и все протоки, что тысячами устремляются от Волги к Каспию на юге области, оказались переполнены водой.

Раз пришла большая вода, значит, будет много рыбы. Хотя бы это радовало местных жителей, и с ними надежды разделяли многочисленные беженцы, которых весной и особенно в начале лета 1942 года буквально с каждым днем становилось всё больше: фашисты давно прорвались с Крыма на восток, прошли Кубань и Ставрополье, достигли Северного Кавказа.

Теперь всем стало понятно: гитлеровцы тянут свои лапы не только к нефтяным скважинам возле Баку. Не только мечтают захватить две крупные житницы – Кубань и Ставрополье. Они хотят перерезать Волгу, и тем самым отсечь от России огромную территорию от излучины Дона до устья реки Урал. Но сделать планируют это так, чтобы наверняка, и не приходилось вести упорные бои в излучине между Волгой и Ахтубой. Единственное же место, где сходились вместе две реки, было под Сталинградом.

Тревожное жаркое лето 1942-го запомнилось астраханцам еще и первыми бомбежками. Фашисты налетели на нефтебазы на Волге, которые были перевалочными пунктами для бакинской нефти. Сюда ее везли танкерами и баржами из Азербайджана, затем сливали в огромные цистерны, а после отправляли по железной дороге на север. Сам город немцам был без особой надобности: крупных военных частей здесь никогда не бывало, разве что гарнизон.

Но пойди, отыщи его среди тысяч деревянных и каменный строений древнего города. Да еще все объекты тщательно замаскировали. Хотя был один, который никуда не спрячешь – Успенский кафедральный собор, про который во время приезда в город еще царь Петр сказал, мол, нет более лепотного храма во всем его государстве. Вот на него фашисты и ориентировались. И хотя сам собор взрывать не собирались, – ориентир слишком хороший, самый высокий в Астрахани объект, – нефтебазы и железнодорожные магистрали бомбили нещадно.

Если бы не зенитчики, кто знает, чем бы всё закончилось? Но и так с замиранием сердца смотрели горожане и беженцы, как над Волгой высоко в небо поднимаются громадные клубы черного дыма. То полыхала нефть и огненными ручьями вливалась в великую русскую реку. Но стоило стервятникам Геринга улететь, как рабочие приступали к восстановлению порушенного.

1 июня Лёле оставалось учиться на курсах еще четыре месяца. И чем страшнее становилось в городе, чем ближе двигался к Волге фронт, тем сильнее она рвалась в бой. Туда, где стреляют, где бомбят, где свистят пули и осколки. Она уже тайком ото всех, то есть от семьи и Тёмы, бегала с девчонками с курсов в военкомат с заявлением. Требовала, просила, умоляла. Хором они говорили, что им скорее надо туда, на фронт. «Родина в опасности, как вы не понимаете, товарищи военные?!» – кричали девчонки тонкими голосами.

Но один седоусый майор, повидавший жизнь, уже в почтенных годах – ему лет пятьдесят было, сказал, глядя на Лёлю и ее подружек:

– Эх, девоньки. Сидели бы лучше вы дома. Вам еще детишек рожать, а вы смерть ищете.

– Не смерть, а жизнь! Родину хотим защищать!

– Успеете, – тяжело вздохнул майор. – Вы же с курсов санинструкторов, верно?

– Ну да. Только это ничего не меняет! – воскликнула Лёля, как самая бойкая.

– Еще как меняет, – свой тон с отеческого военный сменил на суровый, офицерский. – Красной Армии нужны специалисты, а не такие, как вы, неумехи необученные!

– Но мы…

– Молчать! – вдруг рявкнул майор, вскакивая из-за стола. – Смир-р-р-но! Кру-у-гом! Шагом а-арш!

Девчонки, повинуясь приказу, хотя сами еще были одеты в гражданские платья, развернулись и, стараясь чеканить шаг, вышли вон. Потом разбрелись по домам, огорченные. Но не сломленные. Лёля всем сказала: «Ничего! Через пару дней придем снова!»

Но и потом, едва их носики сунулись через порог его кабинета, военный рявкнул, чтобы даже не думали свои заявления ему давать. А чтобы понятнее было, непечатно выругался очень грубыми словами. Не в адрес девчонок, конечно. Так, от тоски. «Наверное, – решила Лёля, оправдывая поведение офицера, – ему тоже очень воевать хочется, а не берут. Старый уже».

Когда над городом надрывались сирены, предупреждающие о налете вражеской авиации, и вдалеке начинали яростно хлопать зенитные орудия, Дандуковы спешно покидали свой маленький деревянный домик. Но бежать в бомбоубежище смысла не имело: ближайшее находилось в подвале школы, а ты пойди, преодолей эти несколько километров, когда так страшно, что ноги подгибаются.

Потому они просто шли в сарайчик, построенный на краю двора, и спускались в неглубокий погреб, предназначенный для хранения всяких закаток с закрутками. Его собственными руками ещё Алексей смастерил несколько лет назад. Правда, хотел сделать глубже, но соседи, люди старые, подсказали: не надо, здесь слишком близко подпочвенные воды. По весне станет твой погребок превращаться в колодец.