Её звали Лёля

Двух сразу отправили в санроту, еще трое остались в строю после перевязки. Умолкнувшее было орудие снова стало громыхать, выплевывая в небо снаряд за снарядом. Вокруг батарей уже громоздились целые кучи стреляных гильз, воняло сгоревшим порохом, сгоревшей краской и перегретым машинным маслом.

Лёля хоть и была санинструктором и служила в санроте, но что она видела за эти несколько недель? Порезы да царапины. Несколько раз гипс помогала накладывать и раны зашивать. Капельницы ставила, уколы делала. Меняла повязки. Но разве это можно было назвать серьезной медициной? Так, забавы. Был ещё тот случай с раненым пехотным майором, но это исключение, – так прежде казалось.

Об этом Лёле сказала Антонина однажды: «Ты, девочка, – заметила она, грустно глядя куда-то вдаль, – не видела еще настоящей крови». «А как же те раны, которые я перевязывала?», – удивилась девушка. «По сравнению с тем, что нам предстоит, поверь, – это все мелкие царапины», – заключила женщина, и в ее голосе Лёля услышала такую печаль, что ей даже стало не по себе.

Трагичные предсказания Антонины сбылись, когда в расположение санроты поступили первые раненые зенитчицы. Потом принесли еще несколько человек из стоявшего неподалеку от их расположения полка добровольцев: на их окопы упало несколько немецких бомб.

Последние фашистские самолеты еще гудели в черном небе над Сталинградом, которое закрыло солнце густой непроницаемой пеленой, а врачам и санинструкторам уже пришлось увидеть – большинству впервые в жизни – жуткие последствия бомбардировки.

Лёля увидела, как срочно в операционную палатку понесли девушку-зенитчицу. Ее рука бессильно свешивалась с носилок, а голова покачивалась при каждом шаге несших ее бойцов. На гимнастерке расплывалась большие бурые пятна, и лицо было мертвенно бледным.

«Господи, как страшно-то», – подумала Лёля, глядя на несчастную девушку, которую спешно унесли в операционную. У выхода осталась другая, которая ее сопровождала. Она стояла, бессильно опустив руки. Лицо зенитчицы было грязным, с белыми дорожками слез – плакала, пока несли подругу.

Лёля подошла к ней, осторожно взяла за рукав и спросила:

– Как же это с ней так, а?

Боец подняла голову. Влажные следы на ее запыленном сером лице уже постепенно высыхали. Она прошептала обветренными потрескавшимися губами:

– Это Лида, подруга моя. Вместе доброволками пошли. Вот, – зенитчица кивнула в сторону палатки, – последыш фашистский, гад. Мы уже и стрелять прекратили: думали, что все, бой окончен. А он вдруг как вынырнет из-за дыма, и на нас. Пока наводили – дал очередь наугад и снова спрятался за облаками, трус проклятый. Когда головы опустили, смотрим – Лида лежит на земле, вся в крови. Две пули в нее…

Не выдержав, девушка закрыла лицо руками и безмолвно зарыдала. Только тело её тряслось, будто в лихорадке. Лёля подошла к ней, обняла и прижала голову к своему плечу:

– Держись. Мы им отомстим. Обязательно. Каждого к стенке поставим.

Потом Лёля отстегнула от пояса фляжку, протянула зенитчице:

– На, попей водички. Все полегче будет.

Выплакавшись, девушка протянула руки и взяла фляжку. Лёля обратила внимание на ее пальцы. Они не были похожи на женские: грубые, с заскорузлой грязной кожей и черными ногтями, в пятнах крови. «Бедолага, как же ей там досталось», – жалостливо подумала санинструктор. Потом посмотрела на свои руки. Ничем не лучше. С каждым днем всё, что происходило здесь, на фронте, отдаляло девушек от их мирной красоты. Какие уж тут ногти! Вдоволь выспаться – вот о чем они теперь мечтали. И сделать это хотелось в тишине, а не под грохот рвущихся снарядов и бомб, стрельбу пушек и вой самолетов.

Глава 78

Ночь прошла очень тревожно. Лёле постоянно мерещился в черном небе нарастающий гул немецких самолетов. Она не могла себе найти места, все пыталась лечь поудобнее, да не получалось. То из девушек кто-то вскрикнет во сне, то другая прошепчет «Мамочка!», то снаружи палатки кто-то натужно закашляет, видимо, поперхнувшись горьким дымом от самокрутки, наполненной ядреной махоркой, недаром получившей среди пехоты прозвище «вырви глаз». Потому как попадет дымок от нее в глаза, и щиплет так сильно, что хочется окунуть лицо в ледяную воду и там проморгаться как следует.

Большинство девушек, которые прибыли на фронт вместе с Лёлей и были ей знакомы еще по курсам, которые они проходили в Астрахани, к этому времени уже пристрастились к курению. Правда, стеснялись делать это прилюдно, и потому обычно убегали куда-нибудь подальше, в сторонку, и дымили там, натужно порой кашляя с непривычки. Лёля несколько раз ходила с ними. Так, из любопытства и за компанию. Ей даже предложили как-то папиросой затянуться. Лёля попробовала. Осторожно набрала в рот дыма, но когда попыталась его вдохнуть, дыхание спёрло, она раскашлялась, да так сильно, что слезы брызнули из глаз. Вернув папиросу, она сказала: «Ну уж нет, я к такой гадости не привыкла». Девчонки, дымя, словно паровозы, только рассмеялись. «Ничего, – сказали они, – пройдет еще месяц другой, побываешь под огнем, захочешь курить».