Эгоист

Он не должен забывать о нежном возрасте своей мучительницы, о том, что безрассудство ее объясняется крайней молодостью.

Когда нам надоест вдыхать аромат цветка и не хочется больше держать его в руке, мы его бросаем. Но молодая женщина — не просто цветок, это драгоценная роза, и ее нельзя безнаказанно от себя отбросить. Ибо за нами по пятам неизбежно следует чудовище, именуемое мужчиной. Всякий, кто притронется к этой покинутой и, казалось бы, ненужной нам вещи, воспринимается нами как похититель. Так было с Летицией, и теперь он испытывал такое же чувство, но только гораздо более сильное, ибо Кларино очарование было во много раз сильнее бледных чар его подруги детства. Стоило ему себе представить Клару выброшенной, словно сорванный цветок, на обочину и склонившееся с любопытством над этим растоптанным, но еще не утратившим своего аромата и прелести цветком чудовище в мужском обличье, — стоило ему представить такую картину, как на него налетала стая фурий и начинала нещадно его терзать.

Зато как сладко было мечтать, что, отвергнутая всеми, она так и останется там, на обочине, что до конца века пребудет старой девой! Вот когда он может предаться роскоши запоздалых сожалений! При виде иссохшей от раскаяния девушки, которую он подверг, быть может, чересчур строгому наказанию, он ощутит легкие уколы совести, но эти уколы будут, вероятно, таить в себе неизъяснимую сладость. О, разумеется, при виде ее непритворного раскаяния он будет рад подбодрить ее кое-какими знаками внимания — не слишком серьезными и ни к чему не обязывающими. Многое будет зависеть от возраста, в котором безумная придет к раскаянию. Предположим, что она еще не вовсе утратила свою молодость. Тогда между ними возможны прелестные сценки, вроде следующей:

— Бедная моя, кто же виноват в том, что ваша молодость прошла в одиночестве, без любви? Неужели я?

— Нет, нет, Уилоби! Я одна виновата во всем. Это я совершила непоправимую ошибку. И я оплакиваю ее всю жизнь. Я не прошу вашего прощения. Я его не заслуживаю. Даже если бы вы даровали мне прощение, я не дерзнула бы прижать его к сердцу, вовек недостойному вас.

— Быть может, Клара, я не проявил достаточного терпения. Все мы люди.

— Никогда, никогда не позволю себе обвинить того, кто был столь безмерно ко мне снисходителен!

— И все же, моя некогда любимая, — ибо называть вас своей любимой я могу лишь в прошедшем времени, — все же, должно быть, я и сам был не без греха.

— Вы в моих глазах — совершенство.

— Клара!

— Уилоби!

— Итак, я должен примириться с горькой мыслью, что мы, двое, — а ведь мы чуть не составили с вами одно! — разлучены навеки!

— Да, мой друг, я с этой мыслью смирилась давно. Я могу называть вас другом, не правда ли? Вы всегда были мне другом, лучшим моим другом! Ах, зачем я была так слепа! В темные ночные часы и на протяжении многих дней, которые для моей души были темнее ночи, я видела перед собой указующий перст и следовала своим одиноким путем по пустыне — путем, ведущим прочь из рая, того самого рая, из которого я сама себя изгнала, допустив столь непростительное легкомыслие. И вот мы вновь повстречались! Я не достойна и этого счастья. Теперь мы расстаемся. И на этот раз — я взываю к вашему милосердию! — пусть это будет навсегда. Навсегда! О, роковое слово! Порожденное заблуждениями молодости, оно одно только нам и остается, когда мы приходим к полному банкротству, к отказу от себя и мечтаем лишь о том, как бы скорее покинуть эту обитель печали. Итак, прощайте, Уилоби. Нам лучше расстаться.

— Клара! Один… всего лишь один… последний… святой поцелуй!

— Если эти бедные уста, некогда вам милые…

И поцелуй, — говоря все тем же высоким стилем современных романов, избранные места из которых и вдохновили сэра Уилоби на сей полет фантазии, — поцелуй был запечатлен.

О, это был настоящий, полнокровный поцелуй! Поцелуй, который должен был выпить всю ее угасающую прелесть до конца и оставить ее раздавленной, а ее образ — «божественным воспоминанием, погребенным в памяти навеки», как сказали бы авторы излюбленных романов сэра Уилоби и как они, собственно, говорили уже не раз.

Но воображаемое прикосновение Клариных уст, как на беду, обдало его живым Клариным дыханием. Оно обрушилось на него ветром, словно нарочно вызванным из небытия, чтобы сокрушить величественный корабль воображения.

Грезы, которым он предался, подняли целую бурю в его душе. Когда человек попадает в плен страсти, мысли его начинают кружить, подобно спугнутому зайцу, и неизменно возвращаются в исходное положение. Кларино очарование породило его грезы, а грезы вновь повергли его в плен этого очарования. Оно было безгранично, а он — ненасытен; прибавьте, что Кларино поведение тучей застлало его небосклон, и вы получите законченную картину его мучительного состояния.