Его среди нас нет

А шестой «А» шумел про два предложения. Ну, само собой, не весь класс. Большая часть помалкивала и лишь водила головой от одной кричащей группировки к другой. Так примерно ведут себя болельщики на соревнованиях по теннису: мячик мечется над сеткой, и двадцать тысяч человек бегают за ним взглядами: влево-вправо, влево-вправо. А потом: «Ура!»

Итак, в шестом «А» обсуждалось сейчас два предложения. Первое: зачем ждать до завтра, пошли к Людмиле и все ей скажем… Это воевали одни.

Вторые же говорили: нет, дождемся до завтра. Пусть она придет, Алена, и чтоб она в глаза нам посмотрела!

Это говорили те, кто был еще кровожадней первых.

А Таня — зачинщица свары — сидела и прикидывала, какую ей группировку возглавить, а затем повести за собой. Выигрышней было бы вторую: тут все получалось эффектней.

Но что-то в Танином сердце подсказывало ей, что надо торопиться, не то все планы могут полететь в тартарары. Наконец она все-таки решила рискнуть: ладно, пусть завтра! А что, собственно, может случиться-то? Да ничего. Подумаешь — предчувствия, ерунда на постном масле!

И только она собралась открыть рот, чтобы веским голосом… Как веский голос раздался из другого конца класса.

— Послушайте, что я вам скажу.

Как это было произнесено? Громко или негромко, жестко или дружески? Пойди теперь разбирайся. Но это было сказано именно так, что все услышали и все замолкли. Самсонова, поняла и спохватилась Таня, была все-таки серьезным противником в борьбе за авторитет. Таким серьезным, что Таня не нашлась вовремя вклиниться в эту чужими руками завоеванную тишину, чтобы сказать свое веское мнение. А тогда уж никакая Самсонова… Но Таня вот не нашлась!

— Делать надо завтра, — спокойно продолжала Лида. — Солиднее. Понимаете или не понимаете?

И дальше она повторила то же, что говорили сторонники второго пути. То есть ничего нового. Вроде бы… А считалось — отныне и во веки веков! — что это она придумала и она сказала. И класс пошел именно за ней.

А не за Серовой. А не за Садовничьей.

Кто-то уже начал с ней советоваться. Сережа, который, наверное, единственный не участвовал в споре, глядел на Самсонову. Странное опять было у нее лицо.

Нет, она, конечно, была довольна, что победила. А все равно у нее настоящего победного веселья не было в глазах. И не было ни малейшего злорадства: мол, устроим Алене!

У нее была в глазах… тоска.

Или, может быть, Сережа ошибался?

Ему не дали времени заниматься этим психоанализом. Только засела в душе заноза непонятности — на будущие времена, разбираться… Дальше на него обрушилась Таня: как он посмел не поддержать ее, когда требовалось?.. Да ведь не во мне дело, хотел он ответить, кончай ты зло срывать. Но Таня и сама, видно, поняла. Остановилась:

— Сегодня будь дома. Возможно, ты мне понадобишься.

Сережа промолчал. Хотя у них давно уж были иные отношения. Куда более равноправные. Но Таня, когда сердилась, всегда вспоминала, кто у них командир, а кто Ватсон. Хотя и это, в сущности, уже позабывалось…

Смута и беспокойство клубились у Сережи в душе. И когда внизу, у раздевалки перед физкультурным залом, к нему обратилась сама Самсонова, он сперва даже не понял, что ему надо сделать.

— У меня голова болит, понимаешь? Я иду домой. Принеси мне сверху портфель.

Дошло наконец.

Такую просьбу готовы были бы выполнить очень многие — это уж вы поверьте. Но попросили Крамского, замечаете?

Ничуть не запыхавшись, он вбежал на третий этаж, вошел в класс. Вынул самсоновский портфель… И тут почувствовал, что сердце его бьется. Портфель Лиды Самсоновой — это была для шестого «А», что там ни толкуй, реликвия. Хорошо, что никто не видел Сережино слишком сосредоточенное и, честно говоря, отчасти торжественное лицо.

Да нет, увидел кое-кто, представляете! Коробкова Мариночка! Спокойно заглянула в класс, словно сейчас не урок, а переменка:

— Здравствуй, Крамской…

И замолчала так, знаете ли, выжидательно. Просто даже странно, как она умеет возникать в самые неожиданные моменты.

Так думал Сережа, нелепо держа под мышкой самсоновский портфель, словно надеялся сделать его менее заметным. Хотя откуда ей было знать, Сережин это портфель или чей-то чужой.

Итак, Маринка стояла в дверях, чуть склонив голову набок. А Сережа… Как ему было сейчас поступить? Что произнести? Стоял и молчал — пень пнем! А ведь ему эта встреча, может быть, даже во сне уже снилась — как совершенно что-то несбыточное: идет, и вдруг навстречу Она!

Так пользуйся же, несчастный!

А он не умел. Даже улыбнуться не получалось. И без конца гонял по кругу одну и ту же тупую мысль, что там физкультура начинается, и Самсонова ждет, и…

— Что же ты молчишь, Крамской? Ты разве мне ничего не хочешь сказать?

Сережа в ответ лишь краснел, как штангист под штангой.

— А мне показалось… Ну как хочешь. Я второй раз перед тобой не появлюсь. И тебе долго придется за мной охотиться!

Она стремительно повернулась… Нет, безо всякой обиды или злости. Может быть, только с легким презрением. А главное для того, чтоб подол ее форменного, чуть расклешенного платья мелькнул, словно лисий хвост.