Египет

Нет, прав мой арабский копт — не надо, ребята, дуть в уши! Загадка пирамид в том, что одни их строили, а другие обворовывали. Самый что ни на есть банальный конфликт истории. А потом нашли виновного — Наполеона. Вроде бы он все ограбил и даже обшивку снял с пирамид. Во что тоже, кстати, мало верится. Наполеон хоть и тираном был, но гением. А гений и вор не сочетаются. И нос у сфинкса отбили мамлюки, а не наполеоновские солдаты. Им нельзя было смотреть на лицо божества, пускай даже не своего. Особенно опасно было смотреть на лицо божества с носом. Якобы тогда это божество их с носом оставить может. У разных народов в истории разное отношение было к анатомии человека. Одним запрещалось на гениталии смотреть, другим — на лица. От развития зависело. Более развитые уже не стеснялись нижней половины туловища, а скорее боялись смотреть в глаза друг другу. А шедевр тем и отличается, что показывает человеку его собственный внутренний мир. Смотрят люди на Джоконду, а потом один говорит: «Она мне ухмыльнулась», другой «Злорадно улыбнулась», третий — «Посмотрела на меня с надеждой». Потому она и шедевр, что она каждому показывает, как он сам к себе относится.

Хотя я допускаю, что строились пирамиды в память о когда-то прилетавших небожителях. В память об Асирисе и Изиде, которые обещали еще вернуться. Так обычно обещают, когда расстаются навсегда. Мол, вернемся и заберем с собой потом наиболее достойных в нашу жизнь, почти вечную, где давно уже коммунизм, где каждый друг другу товарищ, где свобода, равенство и братство. Короче, набрехали небожители своим возлюбленным. Кинули их, не подозревая, что те так будут верить их словам и так ждать, что их слова превратятся в Веру и в вечное стремление человека подняться как можно выше, туда, к ним. Поэтому и богатства с собой в пирамиды забирали. Вроде — тогда поскорее за ними прилетят. Заманивали. Пытались взятку небожителям подсунуть.

Зато теперь у человечества Вера есть! И эта вера энергию людей концентрирует, как кристалл концентрирует свет в мощный лазерный луч. И развивается человечество, и продвигается вперед по этому лучу, и появляются на земле шедевры. А пирамиды — это памятники нашим человеческим возможностям, напоминание о том, сколько в нас сил и талантов заложено!

Я смотрю на пирамиды. Они словно играют с ветром в догонялки, кружатся и гоняются друг за другом.

Последний, с кем я общался в Египте, был араб в аэропорту, очень несчастливой внешности. Он добровольно дежурил перед дверью в мужской туалет и распахивал ее перед каждым с максимальной галантностью, на которую был способен. Вряд ли его интересовали загадки пирамид. Они кормили его, и этого ему было достаточно. Ради них сюда приезжали туристы, и ради них распахивал он двери этого туалета, как будто это были, по меньшей мере парадные двери в Лувр. Его несчастное тельце улыбалось клиентам всеми своими частями, словно делало это исключительно из чувства гостеприимства. У меня был выбор скинуть оставшуюся мелочь ему или бросить ее в фонтанчик, чтобы еще раз непременно сюда вернуться. Я скинул ему.

Со времени моего путешествия по Египту прошло несколько месяцев. Впечатления начали бледнеть за ежедневной суетой, которая с удивительным упорством нагружает нас ненужными обязанностями. Устав от суеты, я уехал на Рижское взморье. Один мудрец, наш, не индус, не махатма, но тоже очень умный, хотя и без бороды и без полотенца на голове, посоветовал мне раз в месяц, когда накапливается усталость, проводить один день в полном молчании. Начинать этот день обязательно с восхода солнца. «Это поможет когда-нибудь начать новую жизнь, — объяснил он мне. — Без молчания, в хлопотах начать ее не удастся никогда».

Я вышел на пустынный осенний юрмальский пляж. Выдохнул накопившуюся суету и ненужные мне обязанности. Их понесло от меня ветром куда-то в море. Дождался первого солнечного лучика. Показалось солнце. Я и раньше, в юности, видел много рассветов. И на Курильских островах, и на Северном морском пути, и на косе, отделяющей Охотское море от лимана Амура, и на склоне Авачинской сопки на Камчатке, и во время наводнения на реке Амгунь, и во время похмелья на лесопилке в дебрях Сихотэ-Алиня. Но теперь, после восхождения на гору Моисея, выползающее солнце было как никогда родным и казалось мне намного ближе, чем раньше. Но что было особенно приятно, оно тоже узнало меня!