Эгипет. Том 1

Порядок? Привет-привет, Сэм. Ух! — он сгреб дочь в охапку, как кулек, и стиснул в объятиях; Роузи, стоя в дверях на холоде, обхватив себя руками за плечи, ждала, пока они пообщаются. Сэм делилась новостями, Майк внимал.

— Так что у вас на сегодня? — произнесла наконец Роузи. — Какие планы?

— Не знаю, — сказал Майк, глядя не на Роузи, а на Сэм, которая запустила пальцы в его усы. — Может, слепим снеговика, а? Или снежную крепость?

— Давай! — закричала Сэм, выворачиваясь из его рук. — Или снежную машину! Или снежный Песнионат!

— Только не здесь, — сказал Майк. Он опустил ее на землю. — Поедем домой и построим.

— Эй, — предупреждающе сказала Роузи.

— Ладно, ладно.

Она вручила Майку чемоданчик на молнии:

— Одеяло. Бутылочка на потом. Не давай ей молоко в бутылочке, если она задремлет.

Зубной врач не велел. Книжка. И все прочее.

— О'кей, — сказал Майк. — Поехали?

Стоя между ними, Сэм переводила взгляд с одного на другого: ей было трудно привыкнуть к тому, что приходится выбирать.

— Пока, Сэм. До встречи.

— Пошли, Сэм. Мама замерзла в дверях. Пускай идет в дом.

Сэм все еще не проявляла желания сама куда-то идти, так что в конце концов с жизнерадостным воплем — И-и-и! — Майк снова подхватил ее и понес прочь, как пират, чуть ли не прыжками по заснеженной аллее. Маленькая машина рыкнула.

Майк забрался на водительское сиденье, усадив перед собой Сэм; не тесно ли им там, подумала Роузи; но она знала, что дочери нравится эта машина.

Роузи помахала рукой.

Пока-пока. Она улыбнулась. Она еще раз помахала машине рукой, по-взрослому, никаких тяжелых переживаний. Она вернулась в дом и закрыла дверь. По холлу пробежал, иссякая, кусочек пойманного и оставшегося здесь зимнего ветра.

В другом конце холла, сложив руки за спиной, стоял Бони.

— И вроде все в порядке, — сказала Роузи. — Как будто наняла хорошую няньку. Бесплатно. — Она все так же, не расцепляя рук, продолжала обнимать сама себя за плечи. — Он никогда не проводил с ней так много времени раньше. Никогда так не старался ей угодить.

Бони кивнул, медленно, словно обдумывая ее слова. На нем был старый-престарый свитер с высоким воротником, растянутым так, что из него по-черепашьи высовывалась его шея со сморщенной кожей.

— Ты что-нибудь планировала на это утро? — спросил он.

— Нет.

— Тогда, — произнес он раздумчиво, — я бы хотел кое о чем с тобой посоветоваться. Кое-что обсудить.

— Конечно, конечно.

— Как ты сказала?

— Я сказала, конечно, — повторила Роузи, отняв наконец руки от плеч и подходя поближе к Бони, чтобы он не кричал так громко. — Конечно. О чем ты хотел поговорить?

— А ты точно уверена, что я не отвлекаю тебя от дел? — внимательно глядя на нее, спросил Бони.

— Да нет у меня никаких дел, — сказала Роузи, улыбнулась, взяла его за руку и нежно пожала. — Ты же знаешь.

— Ну, тогда, — сказал он, — наверное, я и впрямь выбрал удачное время для разговора. Тогда давай-ка пройдем ко мне в кабинет.

Всякий раз, всякий раз, когда Майк увозил Сэм, на Роузи набегало вот это облачко бессмысленного и бесполезного чувства вины и утраты, облачко, под которым она не хотела стоять и все-таки никак не могла от него отвязаться, — оно было похоже на сон, который часто снился ей в первые месяцы после рождения Сэм: что кто-то имеющий право судить, решил, что Сэм ей не принадлежит или что Роузи недостойна ее воспитывать и должна будет от нее отказаться — то же самое чувство вины и утраты, ужасное покаяние взрослой жизни, и вместе с тем ощущение свободы и одиночества, опять как в детстве, — подлое чувство свободы и одиночества, которое не могло заменить Сэм, но возникало — и все тут. То ли это облачко прилетело из того сна, то ли сон и облачко происходили из одного источника — вот только откуда? Вина, чувство вины за то, что не хочется взрослеть, вот что это могло быть; запрятанное глубоко-глубоко в твоем ребячьем сердце нежелание удваиваться, утраиваться, желание остаться навсегда одной-единственной — и затем чувство утраты, конечно, и это тоже, утраты всего что ни есть самого ценного, того, что нажила, пока взрослела.

Всего-всего самого дорогого для тебя, если, конечно, не считать себя самой.

— Ну вот мы и добрались, — сказал Бони, открывая узкую двустворчатую дверь и приглашая ее войти.

Роузи никогда не была в этой комнате, которая называлась кабинетом, хотя о Бони часто говорили, когда она была еще маленькой, что он в кабинете, что он там работает, что его нельзя там беспокоить; она привыкла воображать, что он, как таинственный маг, прячется там и размышляет, но теперь, прислушиваясь к воспоминаниям о тогдашних табу, она подумала, что Бони, вероятнее всего, просто уходил сюда вздремнуть.

И точно, в углу обнаружился выглядевший весьма уютно кожаный шезлонг с наброшенным на него вязаным платком.

— Вот мой кабинет, — сказал Бони.