Егерь

Первую остановку сделали еще засветло. Свернув с тракта, мы провалились в снег по пояс. Герман был очень высоким, поэтому его «по пояс» для меня было «с головой». Он бережно положил меня на снежный наст, от чего я и проснулся. Я был так легок, что сугроб подо мной лишь слегка промялся. Тяжелый же горб его, сброшенный им с плеч неподалеку, сразу провалился под снег. Свою вторую голову егерь тоже снял и положил рядом со мной. Я выглянул из-под полушубка и увидел его, бредущего к кромке леса. Тяжело дыша, разгребая руками снег, он двигался по нетронутой целине к едва приметному бугорку. Добравшись, начал истово разгребать сугроб. Спустя минуту, ухватившись за что-то, он поднатужился и поднял вверх огромную еловую лапу. Усыпанная снегом, она прикрывала собой небольшой лаз. Уперев ветку невесть откуда взявшейся корягой, Герман вернулся за мной и своим горбом. От тяжелой работы от него шел пар. Густая борода его и разлапистые ресницы на морозе сплошь покрылись инеем, таявшим от горячего дыхания лишь вокруг рта и широченных ноздрей. Тогда я плохо осознавал, на какой шаг пошел он ради меня. Морозы стояли страшные, а егерь при этом отдал мне свой полушубок, оставаясь лишь в своей второй пятнистой шкуре. Поистине, он обладал нечеловеческой силой и отменным здоровьем. Но, как я увидел впоследствии, и у его силы был предел.

Егерь вволок в импровизированную берлогу сперва меня, а затем и свой скарб, нагреб ко входу снега и практически замуровал нас, оставив лишь небольшое вентиляционное окошко. Затем он достал из своего горба уже знакомый мне парящий шар и подвесил его в воздухе. Шар осветил тесноту берлоги и начал излучать долгожданное тепло. Я огляделся. По всему было видно, что это место егерь уже не единожды использовал в качестве укрытия. Своды берлоги покрывала прочная корка льда. Кое-где свисали сосульки, под самой крупной из них стояла маленькая миска. Шар быстро нагрел воздух нашего небольшого убежища, и свод берлоги, немного подтаяв, начал наполнять миску водой. Ветки вдоль массивного ствола ели были обрублены, их егерь использовал как настил. Меня он отнес к самому стволу и сунул в руки пустую бутыль.

— Нужду справить, — пояснил он, поймав на себе мой вопросительный взгляд, и уточнил на всякий случай. — Ты же понимаешь мою речь?

Я кивнул.

— Почему же тогда не говоришь? — поинтересовался егерь, разворачивая какой-то продолговатый сверток, припрятанный в другом конце берлоги. Я ничего не ответил. Собственно, я тогда и не мог ничего ответить. Я действительно понимал язык сотрапезников, мог уловить не только смысл отдельных слов и фраз, но и интонацию, с которой они произносились. Это устраивало моих хозяев — можно было приказывать голосом, как собаке, но скорее было исключением из правил. Сама речь была прерогативой людей, их гордостью и отличительной чертой. Скоту разговаривать строжайше запрещалось. Любые попытки воспроизвести звуки или слова жестоко пресекались. Некоторым моим сородичам за неповиновение даже языки отрубали.

Несмотря на явное физическое сходство, в культурном смысле между скотом и сотрапезниками была пропасть. И, естественно, сотрапезники делали все возможное, чтобы эта пропасть ширилась. Выловленные в Пустоши еще детенышами и заключенные в хлевах кореллы — так нас называли сотрапезники — лишались возможности учиться языку. Единственный понятный им язык был язык силы. В неволе они быстро забывали все свои навыки и умения, которыми успевали овладеть в племенах, разбросанных по всей необъятной Пустоши. О кореллах же, рожденных в неволе, и говорить было нечего. Их быстро отнимали от кормилиц, не держали долго в одном месте, и век их был не долог. Как только они хирели и переставали приносить клану пользу как работники, их забивали на мясо. Редкий корелл доживал до пятнадцати зим.

Из моих воспоминаний меня вытянул звонкий лязг какого-то странного приспособления. Егерь методично кормил странную железную палку золотыми рубалями. Раньше я думал, что это деньги. На них сотрапезники обычно покупали необходимые вещи на менах. За них же продавали мед и скот. О том, что рубали можно использовать как-то иначе, я не знал. Пока я размышлял о прошлом, завороженный мягким светом чудо-шара, парящего под сводом берлоги, егерь успел натопить воды для питья и сотворить еды. Из своего необъятного горба он достал пару сухих лепешек, напоминающих тот самый хлеб, которым угощал меня в хлеву, и протянул одну мне. Преисполненный благодарности, я позволил своему Жии насытиться. Затем егерь бросил в миску с талой водой небольшой камень, и вода, словно по волшебству, закипела и изменила цвет. Запахло кухней. Егерь протянул мне миску:

— Пей, последыш.

Я отхлебнул горячего и с удивлением обнаружил, что вкусная жидкость, помимо жажды, утоляет и неуемную страсть Жии. Мне хватило нескольких маленьких глотков, чтобы наесться от пуза. Егерь улыбнулся. Отложив в сторону свою корявую железную палку, он забрал у меня питье.

— Теперь спи, — сказал он, тоже отпивая из миски, — завтра тяжелый день.