Егерь

Маленькие зеленые полоски, за которыми я наблюдал сквозь сон, складывались из бесконечного числа маленьких символов. Некоторые повторялись чаще других, иные реже. Слева и справа были нарисованы контуры двух сотрапезников. Один из них был с изображением молнии на груди, другой с изображением перекрещивающихся полосок. Оба изображения были закрашены ярко красным до колен и пульсировали, словно предупреждая о чем-то тревожном.

Ближе к утру я проснулся от резкого звука. Голова егеря протяжно верещала, а изображение того сотрапезника, что был с молнией на груди, отчаянно пульсировало, закрашенное красным лишь до ступней. Я задергался, и егерь проснулся. Он быстро сдернул с меня свою голову и надел ее на себя. Вдруг звук стих, и голова погасла. Герман приподнялся на локтях и выругался, снимая ее с себя.

— Плохо дело, малыш, — сказал он хриплым со сна голосом. — Батарея сдохла.

Я не понял, кто именно умер, поскольку в сугробе, кроме нас двоих, больше никого не было. Может, ему приснилось?

— Автономки скафандра хватит еще на день перехода. Придется силовое поле отключить. Всю энергию на обогрев пустим. А дальше…

Он опять выругался. Затем, немного помолчав, ощупал меня.

— Согрелся? Ладно, пора выдвигаться. Скоро светает.

Сани мы бросили. Егерь уже не мог оставить меня в них, пусть даже и укутанного в тулуп. Стоя на коленях в нашем сугробе, он взвалил себе на плечи свой тяжеленный горб, а меня обвязал ремнями таким образом, чтобы я висел на нем спереди, плотно прижатый к его телу. Сверху он укрыл меня все тем же тулупом, взял в руки свою корявую палку, и мы выдвинулись в дорогу.

— Замерзнешь, — объяснял егерь свои манипуляции, когда привязывал меня к себе. — На санях никак нельзя. Вчера тебя всю дорогу ИКАС берег, пока заряд не иссяк.

Я уставился на него непонимающим взглядом.

— ИКАС — индивидуальный комплекс автономного существования, — пояснил Герман, но, видя, что понятнее мне не стало, поднатужился и разжевал еще сильнее. — Ну, шар этот летающий! Понял теперь?

Я кивнул.

— Ох, и заварил же я кашу с тобой, последыш, — жаловался Герман в пути. — Один бы я дошел уже. А с тобой, эээх…

Я понимал, что стал серьезной обузой егерю, но совершенно не тревожился по этому поводу. В конце концов, помереть в обществе этого косматого сотрапезника было моим выбором, а вот взять меня с собой — это уже было его идей.

Тем не менее, жалуясь и скрежеща зубами, егерь упрямо шел по снежной целине вперед. Ближе к середине дня вдобавок ко всему прочему начался снегопад. Идти стало совсем тяжко. Мелкий колючий снег полосовал старого егеря по лицу, пришлось надевать холодную голову. Егерь жаловался, что в ней плохо видно дорогу.

— Когда заряд в шлеме на нуле, толку от него, как от козла молока, — пояснял Герман, перекрикивая непогоду.

Причем говорил он это, кажется больше Пустоши, нежели мне, поскольку слова «шлем» и «на нуле» мне ни о чем не говорили. Я уже молчу про его странные попытки подоить козла.

— Но лучше в нем, — продолжал Герман, — хоть от ветра спасает.

Ближе к вечеру я начал замерзать. Было очевидно, что и костюм Германа перестал делиться своим теплом. Теперь единственным источником тепла для меня служил сам егерь. Я понимал, что, возможно, это наш конец. Не страшился его, нет. Но стало как-то совестно. Собственно, егерь не был мне ничем обязан. Почему же он решил погубить себя, взяв меня с собой? Мой маленький и скудный разум тогда не мог понять мотивов Германа. Каждый его шаг, казалось, был продиктован лишь одной идеей — спасти меня. Но за зимы своего прозябания в курене я настолько привык к мысли о ничтожности собственной жизни, что жертва богоподобного егеря мне казалась бессмысленной, глупой и абсолютно неестественной.

Чем сильнее я замерзал, тем сильнее мутился мой разум. Мне стали чудиться звуки, которых здесь быть не могло. Я слышал далекое ржание Горячего Грома — хозяйского коня. Но откуда ему тут взяться? Странное чувство овладело мной. Я понимал, что Гром мне мерещится, отдавал себе отчет, что ржание мне снится, но при этом чувствовал, что все осознаю. Может, егерь был прав? Может, я и впрямь — человек? Лицо мое озарила озорная улыбка. Мне подумалось, а что, если напоследок попробовать сказать вслух какое-нибудь слово? Я сам для себя решил, что если выговорю слово «конь», то умру с чистой совестью. Умру — человеком. Я вновь услышал ржание и, уже убежденный, что задумка моя имеет какой-то смысл, стал тренироваться. В голове я держал много слов сотрапезников. Знал, как они звучат, сотню раз их слышал и даже тайком пытался их повторить, когда никого рядом не было. Но произносить вслух при сотрапезниках всегда боялся. Сейчас же бояться было некого. Гром вновь заржал где-то в закоулках моей памяти, и я произнес шепотом:

— Кооо-нь.

Не услышав собственного голоса, я повторил попытку:

— Кооо-нь! — уж громче прохрипел мой голос, но все же еще очень слабо. Воодушевленный удачными попытками — на мой взгляд, получалось убедительно — я решился на крик. Набрал в грудь воздуха и что есть мочи закричал:

— Кооооонь!