Эффект матрёшки

Увлекая за собой целлулоидное дерево, Трёшкин, молча, сполз с кресла…

Пока переполошенные дамы кудахтали над желчным хоккуистом, уводимый под руки поwhoет, так и не успевший концептуально отыметь доверчивую публику, сорвал в знак солидарности несколько сиротливых хлопков и почти полную бутылку армянского коньяку, которую сунул ему в карман поклонник и которой он обрадовался не меньше, чем бюджетник «джек-поту».

Поверженного Трёшкина отволокли на софу. И чтоб не усугублять, всех тут же пригласили к банкету. Голодная публика, не мешкая, потянулась в сторону Столичного салата.

Если не считать пострадавшего хоккуиста и мужчину, оказывающего ему первую помощь, Ада, единственная из приглашенных игнорировала еду. Полускрытая пальмой она тихо осталась дожидаться Натана там, где он ее забыл.

Огромный угрюмый мужик (даже в ночном кошмаре она не смогла бы вообразить, на которой из литературных нив пахал этот мамонт!) стоял перед софой на коленях, прижимая к лиловому, расцветшему экзотическим цветком уху несчастного хоккуиста, мокрый носовой платок.

– Кто? Кто привёл эту гадскую сволочь? Я тебя спрашиваю, кто? – дёргая за пиджак мрачного мамонта, не унимался Трёшкин.

– Успокойся, Моня. Никто его не приводил… Он сам. Ты же знаешь Бермудского… Он всегда сам… без приглашения.

– Св-оооо-лочь… – простонал хоккуист. – Почему вы не дали мне его уууу-рыть!

– Ещё не время, – с пробивающейся нежностью, увещевал другана мрачный мамонт.

– Я его задушу его же портянками, – теряя голос от злобы, шипел Трёшкин. – Эта обезьяна вообразила себя поэтом, а в слове педераст три ошибки делает!

– Это концептуально, Моня…

– А сплетни про мою жену распускать, тоже концептуально?!

– Ну… – пожал плечами мамонт.

– Сказать, что у Галы фигли-мигли с Акуловым, это концептуально?! – Трёшкинские глаза красными виноградинами выкатились из орбит, он дышал, как марафонец после забега.

– Какие фигли-мигли, Моня… Никто и не поверил. Ей лет, то сколько… – попытался успокоить Трёшкина мрачный.

– Лееет!? Не-на-ви-жуууу… – завыл Трёшкин.

– Кого?

– Ро-ди-нуууу…

– А Родину, то за что? – недоумевал мамонт.

– За всё! – и Трёшкин повернулся спиной к собеседнику.

– Ничего, ничего, Моня. Я тебя в садик твой каменный отвезу, успокоишься, хайков насочиняешь, отдохнёшь. А Галы я скажу, что со стремянки упал, ухом стенку задел… лечишься.

Поглаживая хрупкое тельце хоккуиста, мрачный задумался. Морские волны на лбу обозначились резче, и он глубокомысленно изрек: «Родина не там, где больше платят, а там, где меньше содют».

Еле сдерживаясь, чтобы не испортить трагедию смехом, Ада бесшумно выскользнула из укрытия на лестницу. Только удрать не удалось. Натан настиг ее у самого выхода и сгреб в объятья.

– Я тебя везде ищу. Пойдём со мной, познакомлю с настоящим классиком.

– Не хочу… я уже насмотрелась…

Но Натан, не слушая и не разжимая объятий, уже волок ее в какую-то неведомую сторону: мимо нелепой парочки, софы, мимо банкета…

«Кто с Трешкиным?» – только и успела вымолвить Артемида. От ответа она чуть не свернула шею, не в силах оторваться от мамонтообразного банкира-наперсточника и исполнителя собственных блатных песен по кличке «гоп со смыком», так трепетно опекавшего капризного хоккуиста.

В литературной гостиной стоял запах несвежих носков и нонконформизма.

Натан протиснулся к центру, оставив Аду рядом с субтильной девицей и юношей, нервно теребившим прозрачную бородку:

– … еще Апельсинов когда-то казался чем-то свежим, а всякие там тускневичи-немогутины и прочие мастера исповедальной прозы… Меня лично, от них просто тошнит! Я прихожу в ужас от нынешней угрюмой реальности, но больше от ее певцов… Тот же Морокин с Вампировым. Кощунствуют и глумятся. И это нынешние классики! Который год концом литературы пугают. И этим же концом (от неприличного глагола Ада, чуть не зарделась) … мозг читателю. А … (здесь ее вновь ошарашили, той же глагольной формой, но в прошедшем времени) довольно посмеиваются над всеми. Типа, мир – говно, я – Че Гевара! А классик потому и классик, что умеет, скрыв художника, раскрыть человека, как рыбье брюхо. Может быть, кишки его собственные; может быть, – нет. Классика – это теперь наши общие кишки.

Аду затошнило. Она ясно представила себе бородатого «классика» наподобие «льва николаича» в кожаном фартуке, с тесаком в мозолистой писательской длани. Перед ним подвешенная за крепкие ноги, точно свиная туша, болтается Анна. Юбки упали, закрыв верхнюю часть тела и обнажив кружевные панталоны. Хрясь! И на пол летит кровавое дерьмо…

Натан раздвинул плотно прижатые друг к другу торсы русписов и поманил Артемиду, явно скисшую от видений и удушья.

«Смелей!» – скомандовал он.

Ада скользнула в образовавшуюся щель.

Неспешно беседуя о тенденциях в литпроцессе, судя по возрасту, на диване сидели сразу два «классика». Публика помоложе внимала стоя.

Лицо одного их «классиков» того, что поживее, украшали модные прямоугольные линзы в клетчатой оправе. Аде очки показались женскими. Сунув руку за пазуху, «клетчатый» извлек сложенный пополам лист.

– Вот что мне принесли… – Он расправил бумажку. – Рецензия!