Ё

Затем, как и следовало ожидать, роман был переставлен на полку элитарной литературы, чья манера красть у фантастики всё, что можно, а потом фантастику бранить, давно уже стала доброй традицией. Доморощенные наши эстеты внезапно вспомнили, что обезьяна — фирменный знак постмодернизма. Роман «Грязное животное» был объявлен ироническим переосмыслением традиций приключенческой литературы, тем более ценным, что ирония в данном случае исходила, если можно так выразиться, извне.

Здесь я решительно принимаю сторону кронштадца Алана Кубатиева («Нечестное зерцало»), справедливо заметившего, что, если долго вглядываться в пятно плесени на обоях, рано или поздно обнаружишь в нём вполне осмысленный рисунок. Не зря же Алан Кайсанбекович предварил свою статью эпиграфом из Карла Сагана: «Правильная форма марсианских каналов является безошибочным признаком их разумного происхождения. Безусловно, это верно. Единственный нерешённый вопрос — с какой стороны телескопа находился этот разум».

Действительно, если даже допустить, будто в момент написания произведения оно выражало именно то, что хотел сказать автор, с течением времени смысл написанного неизбежно меняется. Возникает нечаянная ирония, привносимая в текст новым поколением читателей. Вряд ли безымянный творец «Слова о полку Игореве» иронизировал, вдохновенно перечисляя всё награбленное Игоревым воинством у половцев. Тем не менее современному человеку в этом позорном, с нашей точки зрения, реестре мерещится горькая насмешка над сгубленным жадностью князем.

Точно так же не мог предположить и Данте Алигьери, будто благонравный, по его мнению, поступок (драть за волосы грешную душу, вмороженную в ледяное озеро Коцит, пока та не огласит свои грехи) покажется спустя столетия настолько мерзким, что читателю придётся ради оправдания рассказчика вложить в терцины всё ту же покаянную самоиронию.

И напротив: если автор сознательно пишет парадоксальную насмешливую прозу, с годами эти качества её странным образом выветриваются — и вот уже парадоксы Уайльда выглядят прописными истинами, а гротеск Салтыкова-Щедрина обретает черты реализма.

Мне могут возразить: дескать, в случае с Мими фактор времени отсутствует. Да, отсутствует, но только в физическом смысле. Со времён Герцена известно, что население России живёт в разных эпохах. Ничтожное меньшинство более или менее соответствует современности. Что же касается воззрений подавляющего большинства, то они, увы, зачастую отдают неолитом.

Потому-то один и тот же текст может смотреться совершенно по-разному — смотря в чьи он попал руки.

Насколько я слышал, филологи уже защищают по Мими диссертации, но темы этой касаться не намерен, поскольку, во-первых, она выходит за рамки данной статьи, а во-вторых, там чёрт ногу сломит.

* * *

И наконец под занавес своё мнение обнародовал тот, с чьего прогноза, собственно, всё и началось. Статья Кирилла Еськова, жутковато озаглавленная «То ли ещё будет», посвящена в основном грядущим событиям, причём создаётся впечатление, что шимпанзе для автора — пройденный этап. О прочих крупных приматах он упомянул лишь единожды — в связи с недавно открытыми случаями тотемизма среди горилл (в джунглях обнаружено стадо, считающее своим предком человека).

Касательно самого романа Кирилл Юрьевич повторил ставшую расхожей мысль о неудовлетворительном качестве перевода, но в отличие от предшественников наглядно продемонстрировал, в чём именно эта некачественность заключалась. На его взгляд, Элеонора Концевая не имела права заменять неологизмы, создаваемые Мими, привычными литературными оборотами. Так понятие «меч» шимпанзе передаёт синтетическим жестом «ножик-палка», а «шлем» у неё обретает поистине сервантесовские очертания — «голова-тазик». Кстати, комбинация пальцев, означающая «грязь», как, вероятно, понял читатель из приведённого выше диалога Роджера и Люси, на всех языках, используемых обученными приматами, имеет ещё и второе значение — «экскременты». То есть само название романа представляет собою явный эвфемизм, что тоже целиком и полностью лежит на совести Элеоноры Концевой.

Похожие речевые особенности мы наблюдаем у детей четырёхлетнего возраста, чей ограниченный словарный запас заставляет их постоянно прибегать к языкотворчеству в духе эгофутуризма («пролил» и «водичка» дают в итоге контаминант «проличка», и т. п.).

Разумеется, буквальный (пожестовый) перевод того, что было преподнесено публике в качестве романа, вряд ли бы заинтересовал массового читателя, зато обрёл бы научную ценность.