Джульетта и духи

Чудный свет кругом струится,

Но не греет, не дымится,

Диву дался тут Иван:

«Что, – сказал он, – за шайтан!

Эко чудо огонек!»

Говорит ему конек:

«Вот уж есть чему дивиться!

Тут лежит перо Жар-птицы,

Но для счастья своего

Не бери себе его.

Много, много непокою

Принесет оно с собою».

(П. Ершов, «Конек-горбунок»)

Так манят облака в чужие берега, 

А я поранилась тобой нечаянно. 

А я сама себя сломала пополам, 

Влюбилась так в тебя отчаянно. 

Я так ждала тебя, узнала по шагам, 

А я твоя – твоя случайная.

(С. Лобода)

Галю иногда называли Джульеттой – после того, как тогда они с Борисом Коробковым сыграли в университетском спектакле по знаменитой пьесе Шекспира. Постановку организовали в полуподвале дома культуры, где и находился зал со сценой.

Галя помнила, как спускалась она на репетицию по темноватой лестнице и видела, как на промежуточной лестничной площадке смотрели на нее блестящими круглыми зраками несколько стоящих там двигателей. А на следующей неделе всё изменилось – вместо нескольких моторов на опустевшей площадке находилось лишь большое ведро, белеющее подтеком краски, и рядом – косо прислоненная к стене доска.

Повернув вправо от лестницы, Галя неожиданно попала на палубу деревянного корабля. Над ней нависали холщовые паруса, стянутые манильским канатом. Справа примостился штурвал, будто солнце с лучами, только коричневое, и живописное сооружение из бочек для рома или засоленной рыбы. И почти с такими же складками, как на парусах, далее, фоном, висел занавес.

Наверное, это была декорация предыдущего спектакля. И Галя примерила висевшую на древке шляпу со слегка загнутыми вверх полями, сиреневого цвета, с желтой тонкой лентой. И уловила звуки выступающих по другую сторону, в другой части ДК. Там играл баян и танцевал юный ансамбль «Сосёнка». Затем их сменили как раз приехавшие префект и два его помощника по социальной сфере – детско-музыкальная часть по сути предваряла их беседу с народом. Многие родители с детьми стали спешно собираться, объясняя чадам: «Дальше уже тебе не будет интересно – будут говорить взрослые дяди!» В зале в результате остались в основном люди седовласые. Но звучали их активные голоса, тонкие, толстые, скрипучие. Сыпались вопросы префекту, представшему перед публикой, и слушались его ответы. Там присутствовал и Галин дедушка, а мама Альбинки Аметистовой с Христофорчиком, наверное, тоже уже ушли.

А во время той постановки «балкон» для знаменитой сцены как раз находился там, где раннее располагались «леера» бутафорского корабля (вернее, части его). И вихрем влетел на него темной струящейся накидкой Бориска-«Ромео», и подхватил вихрем же Галю-«Джульетту». Она помнила его крепкие руки, сладко и захватывающе стиснувшие ее плечи, – сильно, но не больно, – его горящие глаза и почти потайную улыбку. А далее она мало что помнила – удары сердца зашкаливали в молниеносно разворачивающихся сценах. И только потом она услышала аплодисменты, и – как с чувством кричала из третьего ряда Майка Броу: «Браво, Галюня!» И сердце стучало уже где-то почти над головой, и она понимала только, что всё удалось, и за руку ее аккуратно держит всё тот же Ромео-Борька, и они стоят в цепи других университетских актеров-любителей – с их курса и не только – и кланяются залу, гремящему овациями…

Седой Каменидзе сидел на бревнышке над высоким обрывом, откуда открывался вид на море и длинную песчаную косу с фигурками людей и реденькими шатрами палаток. Между пляжем и ступенчато поднимающимися скалами пролегала лента шоссе.

Он смотрел на солнце, которое было сейчас неестественно розовым и очень четко очерченным, будто вырезанным из бумаги кружком, и плыло к утесу слева.

Каменидзе курил сигару, флегматично вспоминая минувший день – как они приняли в свой большой дом новое семейство, тоже, как и все остальные квартиранты, приехавшее снять у них жилье на лето для курортного отдыха. Еще вспоминал, как вместе с племянником Рамо они чинили его машину в большом темном гараже, где свет падал недвижными струйными лучами из маленьких дырочек. Потом супруга варила алычовое варенье в большом котле и готовила мамалыгу из кукурузной муки. А затем снова пришел верткий племянник Рамо и рассказал, что, кажется, там, внизу, прибыли еще новые палаточники…

На них-то сейчас и взирал старик Каменидзе со своего любимого вечернего бревнышка, где почти ежедневно отдыхал на закате, философски куря сигару. И чуть улыбался. И немного удивлялся, хотя удивляться он давно как-то и не любил.