Джуд неудачник

Вскоре после получения пресловутых учебников, Джуд стал понемногу забывать злую шутку, сыгранную с ним древними языками. Мало того, его разочарование в свойстве этих языков, с течением времени внушало ему еще большее благоговение пред глубокой ученостью педагогов Кристминстера. Изучение всяких языков, древних или новых, представляло трудности, заключающиеся, как он теперь убедился, в самой их природе, и потому казалось ему геркулесовым подвигом, который сам по себе был для него дороже всякого диплома. Таким образом предстоявшие трудности не только не страшили теперь Джуда, а еще пуще подстрекали его юношескую любознательность.

Он всячески старался не быть в тягость своей суровой тетке, помогая ей по мере сил, и вот дела маленькой деревенской пекарни понемногу расширились. По случаю недорого купили старую клячу с понурою головою, да дешевую скрипучую тележку с верхом, обтянутым холстиной, и в этой скромной запряжке Джуд обязан был три раза в неделю развозить печеный хлеб по окрестным деревням и коттеджам.

Впрочем, оригинальность упомянутой повозки заключалась не столько в ней самой, сколько в том, как разъезжал в ней Джуд по дороге. Внутренность этой кибиточки представляла как-бы его учебный уголок. Как только коняга ознакомилась с дорогой и домиками, у которых ей приходилось останавливаться, Джуд предоставил ее собственному благоразумию в движении по дорогам. Усевшись поглубже, опустит он, бывало, вожжи, за ремень, предусмотрительно прибитый к стенке кибитки, заложит взятый с собою учебник, раскроет на коленях словарь и погрузится в разбор легких отрывков из Цезаря, Виргилия или Горация, запинаясь и спотыкаясь на каждом шагу, но с таким настойчивым усердием, от которого иной добродушный педагог мог-бы умилиться до слез. Впрочем, после долгих усилий Джуд добирался таки до смысла прочитанного, скорее угадывая, нежели понимая смысл подлинника, который иногда далеко расходился с его догадками.

В то время как Джуд корпел над этими старыми истрепанными учебниками, прежние обладатели которых вероятно давно уже покоились в могиле, костлявая старая кляча тихо обходила свой обычный круг, и Джуд отвлекался от классиков остановкой повозки и криком какой-нибудь старухи: «сегодня два хлеба, малый, да вот обратно один черствый».

Дорогой ему часто встречались пешеходы и повозки, которых он даже не замечал, и вот мало по малу в народе стали болтать, что малый вздумал соединять дело с забавой (как понимала его учение), что, если и было удобно для него, оказывалось вовсе не безопасным для встречных. Пошел ропот, а вскоре один местный обыватель просил даже ближайшего полицианта запретить мальчику булочницы читать на ходу повозки, и настаивал на необходимости изловить малого на месте преступления и представить в полицейский суд, для ареста за неосторожную езду по большей дороге. Вследствие этого протеста, полициант устроил Джуду, засаду и, застав его однажды с поличным, сделал ему подобающее предостережение.

Так как Джуду приходилось в три часа утра, топить печь, месить тесто и сажать в печку хлеб, который днем он развозил по домам, он ложился спать очень рано, и лишенный возможности читать своих классиков во время развозки товара, должен был совсем отказаться от занятий. Поэтому ему осталось только смотреть в оба, во все стороны, чтобы тотчас-же убирать свои книги, как только кто-нибудь показывался на дороге, – особенно если это был полициант. Впрочем, надо отдать справедливость этому оффициозу, он не особенно следил за проездом Джудовой тележки, рассудив, что в таком глухом месте непосредственная опасность угрожала только самому Джуду, и потому частенько, завидев издалека его парусинную кибитку, оборачивался в другую сторону.

Однажды, когда Джуд, порядочно подвинувшись в своих занятиях – он был теперь уже шестнадцати-летним юношей – скандировал с грехом пополам «Carmen Saeculare», по пути домой, он заметил, что проезжает по высокому нагорью близ браун-хауза. Солнце заходило и одновременно с ним полный месяц выплывал с противуположной стороны. Воображение его было так поражено чудной картиной заката, что он невольно остановил лошадь, слез с кибитки и, оглянувшись, чтобы убедиться, что его никто не видит, опустился на колени на краю дороги с раскрытой книгой в руках. Обращаясь сначала к светлолицей богине, так кротко и ласково взиравшей на его усердие, потом к исчезающему дневному светилу, он начал:

«Plioebe silvarumque potens Diana!..»

Лошадь стояла смирно, пока Джуд не кончил гимна, который он даже повторил в порыве политеистического одушевления, на что никогда не решился-бы средь бела дня.

По возвращении домой, он долго размышлял о своем странном, далеко не ортодоксальном настроении, не приличном для будущего христианского пастыря. Все это навеяно чтением языческих творений! Чем более он думал об этом, тем более убеждался в своей несостоятельности для избранного поприща. Он опасался, что его пониманию не будут доступны настоящие книги, нужные в духовной профессии.