Джон Р. Р. Толкин. Письма

Преданность «науке» как таковой, без оглядки на собственную репутацию, это высокое и в некотором смысле даже духовное призвание; а поскольку оно «высокое», оно неизбежно принижается самозваными собратьями, усталыми собратьями, жаждой денег{Или даже вполне оправданной потребностью в деньгах. — Прим. авт.} и гордыней: людьми, которые говорят «мой предмет» и вовсе не имеют в виду «предмет, которым я смиренно занимаюсь», но «предмет, который я собою украшаю» или «сделал своим». Разумеется, в университетах такая преданность обычно унижена и запятнана. Однако она по-прежнему жива. Если с отвращением закрыть университеты, она исчезнет с земли — до тех пор, пока университеты не возродятся и в свой срок снова не падут жертвами морального разложения. Куда более возвышенная преданность религии не в силах избежать той же участи. Ее, конечно же, в определенной степени принижают все «профессионалы» (и все практикующие христиане), а кое-кто в разные времена и в разных местах бурно негодует; а поскольку цель — выше, недостаток представляется куда худшим (и таков и есть). Но нельзя сохранить традицию учености или истинной науки без школ и университетов, а это подразумевает преподавателей и донов. Нельзя сохранить религию без церкви и церковных служителей, а это означает профессионалов: священников и епископов — а также монахов{По крайней мере, некогда они со всей определенностью были необходимы. И если се годня нас огорчают или порою шокируют те, которых мы видим близко, думается мне, нам Должно вспомнить о том, в каком великом долгу мы перед бенедиктинцами, а также и о том, что (подобно Церкви) они постоянно поддавались мамоне и миру, но так и не поддались окончательно. Внутреннее пламя не удалось загасить. — Прим. авт.}. Драгоценное вино не может (в этом мире) храниться без бутылки{Мерзкая паутина, пыль и запачканная этикетка не обязательно служат показателем испортившегося содержимого, для тех, кто умеет извлекать старые пробки. — Прим. авт.} или какого-нибудь менее достойного сосуда. Что до меня, я обнаружил, что цинизма у меня скорее убавляется, чем прибавляется, — когда я вспоминаю собственные свои грехи и глупости; и сознаю, что сердца человеческие зачастую не так плохи, как их поступки, и очень редко так плохи, как их слова. (Особенно в нашу эпоху, эпоху глумления и цинизма. Мы свободнее от лицемерия, поскольку «не годится» щеголять праведностью или изрекать высокие слова; но это «лицемерие наоборот», подобно широко распространенному «снобизму наоборот»: люди притворяются хуже, чем есть на самом деле…..)

Однако же ты говоришь о «слабеющей вере». Это совсем другое дело. В качестве последнего прибежища вера — это акт воли, вдохновленный любовью. Нашу любовь возможно охладить, а волю — подорвать зрелищем недостатков, глупости и даже грехов Церкви и ее служителей, но я не думаю, что человек, некогда обладавший верой, повернет вспять в силу этих причин (и менее всего — тот, кто хоть сколько-то знаком с историей). «Возмутительный факт» самое большее — повод для искушения, как непристойность — для похоти; первое не создает второе, но пробуждает. Это удобно, потому что обычно отвращает наш взор от нас самих и наших собственных недостатков в поисках козла отпущения. Но вера как акт воли — это не один-единственный момент принятия окончательного решения: это постоянный, повторяемый до бесконечности акт > состояние, которому должно длиться — так что мы молимся о «неослабном упорстве». Искушение «неверия» (что на самом деле означает отвергнуть Господа Нашего и Его веления) всегда здесь, внутри нас. Некая наша часть жаждет найти ему оправдание за пределами нас. И чем сильнее внутреннее искушение, тем с большей готовностью, тем более непримиримо мы бываем «возмущены» поступками других. Думаю, я столь же чувствителен, как и ты (или любой другой христианин) к «возмутительным фактам», связанным как со священством, так и с мирянами. Мне в жизни пришлось немало пострадать от глупых, усталых, охладевших и даже дурных священников; но теперь я знаю себя достаточно хорошо, чтобы понимать: мне не должно оставлять Церковь (что для меня означало бы оставить служение Господу Нашему) в силу подобных причин; оставить Церковь мне следовало бы лишь в том случае, если бы я перестал верить, и мне не следовало бы уверовать вновь, даже если бы я в жизни не встретил среди церковнослужителей никого, кто не был бы мудр и праведен. То есть я бы отрекся от Святого Причастия: в лицо назвал бы Господа Нашего обманщиком.